Игорь Неверли - Сопка голубого сна

Я спросил, кто непосредственно совершит покушение, а также, что будет с экипажем и с людьми?

— Взрыв произведет один человек,— ответил Фелинский.— А как растворятся в воздухе экипаж, лошади и люди, я расскажу на месте, на хуторе.

Мне предназначалась роль графа. Я поехал в Варшаву, заказал у Зарембы и Испанского костюм и обувь. Кучера Перепецько и камердинера Завистовского обшивали другие портные.

Мы гуляли по Отвоцку, дожидаясь заказанной одежды, а потом сигнала. Я чувствовал какую-то непонятную тоску, но объяснял ее тем, что со мной нет Юлии; она уехала в Варшаву и не вернулась.

Наконец пришел условленный сигнал. Принесли чемоданы. Я переоделся и поехал в Варшаву, а там с вокзала на извозчике с двумя чемоданами к гостинице «Бристоль» — граф Маурицкий Корвин-Закомельский в стального цвета костюме и таких же полуботинках, в демисезонном пальто из лучшего лодзинского шевиота, жемчужного цвета, с бархатным, чуть потемнее, воротником и в настоящем итальянском «борсалино» на голове — таким меня взяли и таким выпустили после каторги в Акатуе, неудивительно, что в Нерчинске, где я делал покупки, отправляясь в тайгу на вечное поселение, мой вид производил фурор.

Администратору в гостинице я сказал:

— Когда придет мой камердинер, впустите его.

Так договорились. Завистовский придет и переночует со мной в гостинице, а Перепецько приедет за нами завтра в гербовом экипаже. Но я уже знал, что влип. Тоска, мучившая меня в Отвоцке, превратилась в предчувствие катастрофы, как только я вошел в холл. В своей комнате на втором этаже я сидел некоторое время в полной прострации. Потом встрепенулся, может быть, мне только мерещится? Я решил прогуляться по городу, проверить, нет ли за мной слежки. Но в холле мне преградили путь двое штатских и повели к администратору. Проверили чемоданы. Нашли бомбу и оружие для троих. Меня вывели с чемоданами, что спасло Завистовского — направляясь ко мне, он увидел меня, идущего под конвоем, повернул, пошел к Перепецько, и оба они драпанули.

Только в тюрьме я понял, кто меня предал. Следователю я заявил, что действительно собирался убить царя, но больше ничего не скажу. Он ответил: «Этого вполне достаточно» — и велел подписать показания. Я послушался, сознавая, что подписываю себе приговор, но мне было все безразлично. Мысль о том, что я мог полюбить такое подлое создание, как Юлия, и позволил обмануть себя, как мальчишка, была невыносима.

Из камеры-одиночки меня перевели в общую камеру, где сидел один любопытный тип. На улице Ново-липье накрыли типографию социал-демократов. В числе арестованных был один очень образованный еврей, специалист по восточным языкам, знавший, в частности, арабский, ассирийский и персидский. У него были богатые родители, и по доброму совету врачей он прикинулся сумасшедшим и попал в психиатрическую больницу. Остальных судили, а поскольку тогда еще не было военного положения, то дело рассматривал гражданский суд, и приговоры были мягкие — кому год-другой крепости, кому ссылка. Тогда мой сосед решил, что ему нет смысла строить из себя сумасшедшего, и заявил врачам, что здоров, пусть его отправят обратно в тюрьму. Врачебная комиссия внушает ему, что он псих, но поскольку он стоит на своем, то его возвращают в тюрьму. А тут уже военное положение, судит трибунал, и ему дают двенадцать лет каторги. Вот тогда-то мы с ним встретились. Он в кандалах, ходит беспрестанно из угла в угол, потом вдруг остановится и как грохнет об стенку головой — даже эхо раздается. В конце концов, он действительно сошел с ума.

А по моему делу следствие велось быстро, и вскоре назначили суд.

Все было кончено, мне оставалось только умереть с достоинством. Я надел белую сорочку, исповедался и получил короткое свидание с сестрой, успевшей тем временем выйти замуж за маленького человека с большими претензиями, кассира Варшавско-Венской железной дороги, который свою жажду власти удовлетворял дома, тираня Халинку. И вот суд. Военный трибунал. Председатель — генерал от артиллерии, Смирнов, два полковника, от кавалерии и от инфантерии, капитан и поручик. Зачитали обвинительное заключение. Председатель спросил, признает ли подсудимый себя виновным. Я ответил, что признаюсь в намерении убить царя. Судьи посерьезнели, обвинитель ликовал. Предъявили вещественные доказательства, пистолеты, бомбу: «Этой хлопушкой вы хотели взорвать поезд его величества?» — «Да, а хлопушка это или нет, не знаю, я в бомбах не разбираюсь, какую дали, такую взял».— «Кто дал?» — «Потомская».— «Кто она такая?» Прокурор спешно разъясняет, что это крупная деятельница «Пролетариата», пока неуловимая. На суде выяснилось, что царь вообще не собирался ехать в Беловежскую пущу, не думал охотиться на глухарей, ведь надо быть заправским охотником, чтобы прыгать по болоту с кочки на кочку, а царь никакой не охотник, раз в год по необходимости участвует в официальной охоте, и тогда у него за спиной стоит меткий стрелок и стреляет вместо него. Какие люди живут на хуторе под Черемхой, если таковой вообще существует, прокурор сказать не мог. И так далее. Смирнов все разбирал детально, и получалось, что весь заговор — шитая белыми нитками полицейская провокация: просто нужно было раскрыть покушение на царя. Но подсудимый признал себя виновным, упорствовал прокурор, а когда дело касается жизни его императорского величества, то намерение следует рассматривать как свершение, и поэтому он требует для меня высшей меры наказания — смертной казни. Суд не мог отрицать наличия у меня дурных намерений и наказал меня за них четырьмя годами каторги и вечным поселением в Сибири.