Сэмюэль Беккет - Мерфи

Разум Мерфи, как он рисовался самому себе, был обширной полой сферой, герметически закрытой для проникновения из внешнего универсума. Это не означало его бедности, поскольку он не исключал ничего, чего бы не содержалось в нем самом. Во внешнем универсуме никогда не существовало, ни ранее, ни потом, ни, возможно, когда-либо в будущем, ничего, чего бы уже не существовало как виртуальное или реальное, или же виртуальное, восходящее в реальное, или реальное, нисходящее в виртуальное, в универсуме внутреннем.

Мерфи не увяз из-за этого в идеалистическом болоте. Существовал факт, созданный мыслью, и существовал факт физический, равно реальные, если не равно приятные.

Реальное и виртуальное, представленное в его разуме, он различал не как форму и бесформенную тоску по форме, но как нечто, воспринимаемое им и умственно, и физически, и нечто, воспринимаемое только умственно. Таким образом, форма толчка была реальной, форма ласки — виртуальной.

Разуму Мерфи его реальная часть представлялась яркой и находящейся вверху, а виртуальная — внизу и меркнущей до погружения во тьму, они не соединялись в нем, однако, с этическими качелями. Умственный опыт был отделен от опыта физического, и критерии его не были критериями физического опыта, соответствие части его содержания физическому факту не придавало ценности этой части. Он не функционировал и не мог быть настроен, согласно принципу ценности. Он состоял из света, меркнущего и погружающегося во тьму, из вверху и внизу, но не из того, что хорошо и что плохо. В нем были представлены формы, имевшие параллельные формы в ином модусе, и формы внешние, но не формы правильные и неправильные. Он не чувствовал расхождения между светом и тьмой — и никакой необходимости в том, чтобы его свет поглотил его тьму. Необходимость была в том, чтобы пребывать то на свету, то в полумраке, то во тьме. Вот и все.

Мерфи, таким образом, ощущал себя расщепленным надвое, на тело и разум. Они, очевидно, сообщались, иначе откуда бы ему знать, что между ними было нечто общее. Но он чувствовал, что разум был непроницаем для тела, и не мог понять, по каким каналам осуществлялись эти сношения, ни того, каким образом два этих опыта пересекались, частично совпадая. Его устраивало, что ни один из них не вытекал из другого. Он так же не измышлял толчка в силу того, что он его чувствовал, как не чувствовал толчка оттого, что он его измыслил. Вероятно, знание имело отношение к факту толчка, как две части к третьей. Вероятно — за пределами времени и пространства, — существовал извечно не созданный разумом и нефизический Толчок, смутно явленный Мерфи в соотносящихся модусах сознания и предела понятия, толчок in intellectu и толчок in re. Но где тогда находится верховная Ласка?

Как бы там ни было, Мерфи был согласен признать это частичное соответствие мира своего разума и мира своего тела как проистекающее из некоего подобного сверхъестественно обусловленного процесса. Эта проблема не представляла большого интереса. Подошло бы любое решение, которое не приходило бы в столкновение с ощущением, становившимся все сильнее по мере того, как Мерфи становился старше, что его разум — это замкнутая система, не подчиняющаяся никакому принципу изменения, кроме своего собственного, самодостаточная и недоступная превратностям, которым подвержено тело. Бесконечно интереснее того, каким образом это произошло, было то, каким образом этим можно было бы воспользоваться.

Он был расщеплен, одна его часть никогда не покидала этой обители разума, которая рисовалась самой себе, поскольку в ней не было выхода, в виде сферы, наполненной меркнущим светом, погружающимся во тьму. Но движение в этом мире зависело от покоя в мире внешнем. Человек лежит в постели, он хочет спать. За стеной, рядом с его головой сидит крыса, она хочет бегать. Человек слышит возню крысы и не может спать, крыса слышит возню человека и не смеет двинуться с места. Оба несчастны — один возится, другой ждет, или оба счастливы — крыса бегает, человек спит.

В известных пределах, когда его тело (так сказать) поднималось и бодрствовало, в состоянии своего рода tic douloureux [51] Болезненный тик (фр.). , которого ему хватало для пародии на рациональное поведение, Мерфи мог мыслить и знать. Но это было совсем не то, что он понимал под «сознанием».

Его тело все больше и больше пребывало в лежачем положении в менее ненадежном состоянии неопределенности, чем сон, как ради собственного удобства, так и затем, чтобы мог прийти в движение его разум. Казалось, лишь малая часть его тела осталась недоступной его разуму, да и та обычно уставала от самой себя. Возникновение чего-то похожего на тайный сговор между этими совершенными незнакомцами оставалось для Мерфи столь же непостижимым, как телекинез или лейденская банка, и столь же малоинтересным. Он с удовлетворением отметил, что это существует, что его телесная потребность все больше и больше совпадает с умственной.