Григорий Канович - Слезы и молитвы дураков

Как ни намекал раньше пришелец на его предательство, он, Рахмиэл, покуда никого не предал: ни пасынка своего Арона, ни сына, ни брата, ни чужака. Зачем же слабому его слабость в вину вменять? Если бессилие перед злом — предательство, то сколько их, предателей, на свете? Ткни в каждого второго и не ошибешься. Весь мир для слабого — Петропавловская крепость, даже если он, слабый, и на свободе… И разве не в слабости сила господа? Потому-то и похож он на каждого второго… потому-то каждый второй молится ему и не сердится на него, ибо что он может? Вот когда всесильный перед злом пасует, он воистину предатель. Не бессилие — вина, а сила, загоняющая в хлев, как в рай…

Господи, сколько лет Рахмиэл прожил, не думая, и вот на закате, в предзимье, в преддверии неминуемого обрушились на него думы, как недуг.

В избу неслышно вошел Казимерас, поманил рукой Рахмиэла и, когда тот приблизился, сказал:

— Беда.

— Стряслось что? — похолодев, спросил Рахмиэл.

— Сын Ешуа исчез.

— Семен? Как исчез?

— Взял ружье и ушел из дому.

— Что вы там шепчетесь? — не церемонясь, по-хозяйски воскликнула Ципора.

— Казимерас спрашивает… он спрашивает… можно ли ему свои сапоги принести? — солгал Рахмиэл, и липкая испарина — предвестница натужного кашля и волнения — покрыла его корявый лоб.

— Можно, — сказала Ципора. — Муженька моего разлюбезного не видел? Не про него ли шепчетесь?

— Не видел, не видел, — почему-то утвердительно закивал головой Казимерас.

— Не видел, а киваешь? — уличила его Ципора. Неожиданный приход литовца посеял смуту и в ее душе.

— Не видел, — по-гусиному вытянув голову, сказал Казимерас и, понизив до мышиного писка голос, обратился к Рахмиэлу: — Разве она не была?

— Кто?

— Морта.

— А причем здесь Морта? — совершенно запутался Рахмиэл.

— Бегает и ищет.

— Семена?

— Обоих… Семена… и того… в ермолке… мужа ее… Но пока ни того, ни другого.

— Слушайте, — рассердилась Ципора. — Не терплю, когда мужики шушукаются… Господь шепот для баб придумал, чтобы их в постель поскорей заманить… Вы что-то знаете?

— Ничего не знаем, — неестественно бодро произнес Рахмиэл.

— А я ко всему привычна, — обронила Ципора. — Как поле.

— Как что? — поперхнулся Рахмиэл.

— Как поле… Вот ваши башмаки, — сказала Ципора, встала со скамеечки для поминовения мертвых, подошла к окну, раздвинула занавеску. — Скорей бы вечер, — выдохнула она. — Скорей бы ночь.

— Будет и вечер, будет и ночь, — не то себе, не то Ципоре сказал Рахмиэл, и никто в избе не понял, какой смысл вкладывает он в эти слова.

Ципора постояла у окна, задернула занавеску, как будто что-то стерла в памяти или на небе, и выскользнула в сени.

— А Ешуа? — обмакнул ладонь в испарину Рахмиэл.

— Что Ешуа?

— Он-то что делает?

— Молится.

— Молится?

— Выгнал всех из корчмы и — в синагогу.

— Быть беде, — буркнул Рахмиэл. — Быть беде, если Ешуа народ из корчмы гонит… — И без всякой связи с предыдущим добавил: — Всегда мы так…

— Как?

— Молимся, когда убивают кого-то… Господи, хоть бы он уцелел… хоть бы живой вернулся!.. Просвети Семену несчастному разум!.. — Рахмиэл почесал затылок, повернулся к Казимерасу: — Сам знаешь, какой из меня нынче ходок… Но я пойду… На развилку… Или к Неману… А ты… на лесосеку ступай, а потом на мельницу… Морта обойдет избы… Может, он у кого-нибудь засиделся? И с Ициком я договорюсь… Неужели столько дураков одного дурака от пули не уберегут? А?

«А?» повисло в воздухе, как осенняя паутина.

— Она плачет, — прошептал Казимерас.

— Кто?

— Сапожничиха. Вы, что, не слышите?

Рахмиэл обул починенные Ципорой башмаки, натянул сермягу, подбитую клочковатым войлоком, взял колотушку и, припадая на левую, увечную, поплелся к выходу.

За ним молча последовал Казимерас, озадаченный его затеей. Не дело это — попусту шляться и чокнутого искать.

— Куда вы? — спросила в сенях Ципора, пряча глаза.

Тоже чокнутая, подумал Казимерас. Где это слыхано, чтобы баба хозяйство бросила, детей и пустилась, как гончая, по мужнину следу. Он, Казимерас, такую бы в два счета выставил.

— За сапогами, — пояснил Рахмиэл.

— Вдвоем за сапогами? Он, — Ципора показала на Казимераса, — один дорогу не знает?

— Мы скоро вернемся, — пообещал ночной сторож.

— А колотушка зачем?

— Как зачем? Стучать!

— Среди бела дня?

— А что? Белый день порой ночи черней.

— Это уж точно, — поддержала его Ципора.

— Жди, — бросил Рахмиэл.