Григорий Канович - Слезы и молитвы дураков

— Что это у вас за свеча, которая не гаснет? — спросил Казимерас и обернулся. — Столько лет гашу свечи и никогда о ней не слышал.

Ночной сторож пожал плечами.

— Здесь она вроде бы… — И Казимерас двумя пальцами, как щепоть табака, нащупал сердце. — Так говорил тот… в ермолке. — Он не знал, как его называть: колдуном, Ароном, бродягой, чтобы Рахмиэл не обиделся. — Она вроде бы и после смерти горит… Что это за свеча? — донимал его литовец.

Казалось, кроме этой свечи, Казимераса ничего не интересовало: ни сполохи над Спиваковой крышей, ни пришелец, пропавший без вести, ни Рахмиэл.

— Свеча надежды, видать, — сказал ночной сторож. — Только ее не задуешь.

— Почему?

— Потому что даже тогда, когда ты весь, как решето… когда через дыры ветер свищет… кто-то подносит к ней головешку, и она снова вспыхивает, и снова горит…

— А если нет головешки? — серьезно спросил Казимерас. — Что тогда?

— Тогда от солнца… от пера синицы… от доброго взгляда… от свитка в молельне… Да от чего только евреи не зажигают свечу надежды…

— А мы?

— И вы, и русские, и соседи наши — немцы, и турки…

С пожарища долетели крики:

— Куда прешь с пустым ведром?

— Слева заходи! Слева!

— Сейчас рухнет!

— Пошевеливайся!.. Стоишь, как у жениха на свадьбе…

— Лопаты! Лопаты берите! Ров копайте!

— Хаим! Хаим! Я умру со смеху!.. Мы горим!..

— Отведи его в корчму!

— Нет, Ешуа… Только не в корчму!..

— Глубже копайте! Глубже!

— Честное слово Нафтали Спивака. Всех, всех одарю!

— Пеплом?

— Заткнись!

— Подмога пришла!

— Да какая Рахмиэл подмога?

— А Казимерас?.. Дунет и погасит.

— Сегодня не суббота!..

Позвякивали все новые, рассчитанные на продажу ведра москательно-скобяной лавки братьев Спиваков, скрипели все лопаты, стоявшие еще вчера в ожидании покупателей и сверкавшие своими свежеобструганными черенками, а все вилы, предназначенные для скирдования соломы, для погрузки и разбрасывания навоза, выгребали из огня обгорелое, накопленное за долгие и смутные годы добро.

Плеск воды перемешивался с глухим падением балок, с потрескиванием и гусиным шипением головешек, с мяуканьем кошки, оплакивавшей своих котят, с могильным шорохом глины во дворе, и разве что ров мог остановить настырное и любопытное пламя, стелившееся по земле.

Чуть поодаль от москательно-скобяной лавки, в перекопанном дворе, высилась груда всякой всячины: начиная от граблей и конской сбруи, плоских борон и непроданного за лето дегтя до роскошной собольей шубы Хаима Спивака на блестящей шелковой подкладке (о, если бы путь евреев был так гладок и блестящ!) и пухового одеяла малинового цвета.

Нафтали Спивак расхаживал вокруг этой груды, как солдат вокруг ружейного склада, и время от времени оглашал двор не то криком, не то певучим плачем:

— Ой, я умру со смеху!..

— Пожар, Нафтали, не смерть, — успокаивал его корчмарь Ешуа, примчавшийся из молельни в праздничной ермолке и талесе. — Отстроитесь!

— Отстроимся, Ешуа, отстроимся!.. Ты мне лучше вот что скажи: почему Хава… сестра моя… повесилась?

— Бог с тобой, Нафтали!.. Совсем ополоумел от горя!..

— Почему?

— Нечего на пожаре счеты сводить, — прохрипел Ешуа, — и виноватых искать… Среди живых, Нафтали, нету невинных!.. Раз живешь, значит, виноват…

К груде спасенного от огня барахла и товаров то и дело подходили люди, сваливали то, что удалось вынести из лавки и из дому, смотрели исподлобья на расхаживавшего Нафтали, на празднично одетого корчмаря и спешили назад, туда, где позвякивали ведра и над пожарищем плыла гарь, смешанная с густым паром.

Командовал пожарниками-доброхотами Хаим, весь перепачканный сажей, в обгорелой ермолке и разодранном черном сюртуке, полы которого были распахнуты и оголяли небольшое, как птичье яйцо, брюшко и тонкие серповидные ноги. Изредка Хаим громко и как-то жалобно вскрикивал:

— Осторожно! Осторожно!.. Только без спешки!.. Такого зеркала нигде не достать.

Видно, отражалось в том зеркале не только пожарище, не только перепачканное сажей лицо, а что-то такое, от чего Хаим вздрагивал. Он смотрелся в него, как в свое безмятежное детство, как в свою беспечную юность, когда все на свете совпадало: предмет и отражение, мысль и ее отблеск, сегодня и завтра.

Цепь от москательно-скобяной лавки до колодца редела, и добровольцы, передававшие друг другу воду в новехоньких Спиваковых ведрах, стали расходиться кто куда. Безрадостная толока подходила к концу.