Григорий Канович: Слезы и молитвы дураков

Чужак лежал в телеге, прикрытый дерюгой, Морта правила лошадью, а сапожничиха Ципора, ночной сторож Рахмиэл и гаситель свечей Казимерас плелись по проселку, бежавшему быстрей, чем гнедая Ешуа к Мишкине, туда, где во весь горизонт чернел далекий и дремучий лес.

— Теперь уж он от нас не уйдет, — причитала Ципора. — Теперь уж он будет вместе с нами… Утром все сядем за верстак, а вечером похлебаем щи и ляжем спать… Когда он спит, он такой нормальный… как вы… как я… как эта лошадь…

— Сынок!.. — шептал Рахмиэл. — Арон!..

— Он не Арон, он — Цви, — поправляла старика Ципора. — Олень!.. А я… его олениха… А Гершен, Хацкл и Мордехай — его оленята… Мой олень, мой олень! — сквозь слезы говорила она.

Морта до боли сжимала вожжи.

Казимерас вздыхал, и от его вздохов солнце затянуло тучами, и разверзлись хляби небесные.

Такого дождя не было, кажется, со времен Ноя.

— Эй, ты не плачь! — воскликнула Ципора, запрокинув голову. — Ты же такой всемогущий!.. По ком ты, господи, плачешь? По ком?..

Зельда Фрадкина укладывала чемоданы.

Лукерья Пантелеймоновна и Ардальон Игнатьич ставили царскую кадку грибов.

Из дешевой материи шила пеленки праведнику Ошерова вдова — Голда.

Лесоруб Ицик расчищал от леса горизонт.

Рабби Ури смотрел в окно и ждал, когда с базара или из мясной лавки вернется домой муха-Рахель.

На пепелище вокруг своей груды вышагивал рекрут Нафтали Спивак.

Прыщавый Семен в ермолке, приколотой булавкой к волосам, раскачивал на кровати мертвого козленка.

Только дураки носили в ермолках воду на пожар, брели по этапу на каторгу, карабкались по лестнице в небо, умирали за чужие грехи, и возы с мертвыми дураками, землянами и небожителями, тарахтели по проселкам, по дорогам, по всей земле, от моря и до моря, от края и до края, и скрип тележных колес отдавался во Вселенной, как стон и предвестие.

Лупил дождь, и умные сидели дома.

— Хрю-хрю!

— М-у-у!

— И-го-го!