Канович Григорий
Шелест срубленных деревьев
Григорий Канович
Шелест срубленных деревьев
Имя
Домочадцы, кто в глаза, а кто за глаза, звали его не Шлеймке, не Шлейме, а с насмешливой высокопарностью - мелех Шломо - царь Соломон.
Библейское имя четвертому сыну дал не местечковый раввин Иехезкель Вайс, а придумал сам отец - сапожник Довид, который о других именах и слышать не хотел. Шломо - и все. Сапожничиха же, нареченная Рахелью, как и праматерь евреев, изо всех сил противилась своеволию мужа, ни за что не хотела ему подчиниться, с отчаянным упрямством, в полном согласии со старинным обычаем предлагала назвать новорожденного, седьмого в семье ребенка, по какому-нибудь из ее многочисленных и всеми чтимых родичей, прославившихся трудолюбием и набожностью, но давно почивших в бозе: Генех, Велвл, Файвуш, Лейзер или лучшего всего Зелик, по двоюродному деду, знаменитому в округе кантору, умершему в молодости от скоротечной чахотки; но муж, раньше уступавший ей и не перечивший, чтобы детей называли по мертвым родственникам жены, на сей раз взял и заупрямился - нет, нет и еще раз нет. Из всех прославившихся на свете покойников его сейчас устраивал только один, не родственник (седьмая вода на киселе), не чахоточник, который Бог знает, как пел, а царь древней Иудеи - Соломон мудрый!
- А если, Довид, наш сыночек, не приведи Господь, будет круглым дураком? - не сдавалась Рахель, по прозвищу Рыжая Роха. - Не разумнее ли выбрать имя Зелик? На нашей Заречной улице этих царей Соломонов, сам знаешь, как собак нерезаных. Окликнешь одного - сбежится целая дюжина.
- Чепуха... Что такое имя? Талисман. Оно хранит человека от напастей и бед. И от самой страшной из них - глупости.
- Хранит, хранит, - передразнила мужа сапожничиха. - Что с того, что тебя, скажем, назвали по-царски Довид? Кого ты, кроме меня, на свете одолел? Какого Голиафа? Какие воздвиг хоромы и какие нажил богатства? У сына нашего соседа Ицика Капера вообще не еврейское имя - Роберт, а у него, говорят, в Америке фабрика... Фа-бри-ка! - по складам выкрикнула она для вящей убедительности. - Так что, по-твоему, важнее - фабрика или имя?
- Имя, - упорствовал Довид. - Фабрика может сгореть, рухнуть, а имя никогда. Имя - если его сам не подпалишь или не порушишь - выстоит.
От мудреных слов Довида у нее всегда начиналась изжога. Откуда он их только выскребывает?
- Есть уже у нас с тобой, слава Богу, и праотец Моше, и две праматери я и Лея, даруй ей Господь долголетие и счастье. Ты хочешь, чтобы по нашему дому, как по земле обетованной, одни праотцы и праматери, пророки и пророчицы, одни цари и царицы шастали? Ну чем, скажи, плох Зелик?
- Зелик-Шмелик, - суча дратву, бормотал сапожник Довид. - Если тебе так хочется, чтобы у нас был еще и Зелик, то в следующий раз обещаю: все будет по-твоему, - неожиданно смягчился он и недвусмысленно округлил руками свой живот.
- Не будет следующего раза! - сквозь слезы отрезала Рыжая Роха. - Не будет! Слышишь?! У меня уже сил от твоих "разов" нет. После него, - она ткнула пальцем в люльку, - я закрываю лавку! За-кры-ва-ю! - Рыжая Роха любила разрезать слова на слоги, как в мясной лавке колбасу на кружочки. Не бу-дет!
- Ну уж, ну уж... - захихикал Довид, поглаживая, как лысину, голенище сапога, насаженного на колодку. - Такие лавки, как тебе известно, Роха, женщины закрывают только на Девятое Ава, в день разрушения Храма. Так пожелал наш всемилостивейший Господь. Но будь у Него такая женушка, как ты, Он велел бы, чтобы лавки со сладостями и пряностями ни днем, ни ночью на засов не запирали. Кто, как не Всевышний, распекал ленивцев и нашим предкам, и нам наказал: плодитесь и размножайтесь! Хи-хи...
- И как у тебя, бесстыдник, только язык поворачивается такое говорить! От сквернословия он у тебя отсохнет или волдырями покроется.
Роха, конечно, догадывалась, почему Довид возражает против предложенных ею имен: ведь и Зелик, и Нафтоли были его соперниками - сапожниками, то и дело старавшимися переманить друг у друга заказчиков. Одних только Нафтолиев было трое, да и других конкурентов - Файвушей и Зеликов (не чахоточных канторов, а здоровенных мужиков) - в родной Йонаве, маленьком местечке, прилепившемся к Ковенскому тракту, как осенний лист к частоколу, была уйма. Нет, не станет он называть сына Зеликом, нет и еще раз нет.
- Пойми, - умасливал он жену, - имя не только талисман, но и как бы ключ к замку: назовешь себя, и входи во все ворота. Бог даст, наш Шломо вырастет, научится какому-нибудь ремеслу, и молва о нем, как о его тезке-царе, пойдет по всему свету.
Читать дальше