Григорий Канович: Шелест срубленных деревьев

С другого конца провода в ответ, как правило, доносилось ни к чему не обязывающее хмыканье. Правда, настырного Нисона иногда поджидала и негаданная удача - из отцовского хмыканья вдруг вылупливались слова:

- Мало ты, Нисон, за свою жизнь напереворачивался?.. Охота еще раз перекувырнуться вместе с этим Горбачевым и его Мотелевной?

- Неохота, - деликатно, чтобы не лишиться единственного собеседника, признавался часовых дел мастер. - Неохота... Как подумаешь, в самом деле: разве кто-нибудь когда-нибудь считался с нашими желаниями или нежеланиями? Я хотел, очень хотел поехать в Палестину, а попал в зачуханный Канск. Хотел жить не по московскому времени, а мне насилу навязали куранты. Не хотел, чтобы на еврейских театрах и школах амбарные замки понавесили. Не хотел, чтобы чехов уму-разуму танками учили, а патриотизм в карцерах прививали. Не хотел, чтобы Голду из Москвы вытурили, а Насеру Звезду Героя нацепили. Да мало ли чего я хотел и чего не хотел! И что же?

Вопросы множились, но отец держался своих правил и больше чем на один из них обычно не отвечал. Если кому-нибудь, бывало, и делал исключение, то только заказчикам, да и то редко. Но Кравчук, как и всякий еврей, состоял из одних вопросов. Он и сам был похож на вопросительный знак - согбенный, сухопарый, как замороженный хек.

- Разве наши желания кого-нибудь в мире интересуют? - Каждый вопрос Кравчук извлекал на свет с такой же дотошностью, как винтик пинцетом из испорченных часов.

Отец отмалчивался. Ему и собственные-то желания были неинтересны. Но стоит ли изливать перед Максимычем душу? Пристанет с расспросами, почему неинтересны, с каких пор неинтересны, кто виноват, что неинтересны, и трубку до утра на рычаг не положишь.

Молчание Шлейме не сердило Кравчука. Он был благодарен земляку за то, что тот не прерывает его, терпеливо слушает. А что на вопросы не отвечает, так за это его и осуждать грешно. Где эта умная голова, этот пророк, который встанет и скажет: "Я знаю ответ!" Ведь сам Господь Бог ответить не в силах. Чего же от двух старых евреев - портного и часовщика - требовать? Какое откровение от них услышишь? Что они могут сказать друг другу и миру? Что мир - не клеенчатая кухонная скатерть? Что как его ни переворачивай, с него все равно всю грязь не соскребешь? Допустим, найдется ловкач и перевернет его ну и что? Тут же к прежнему слою грязи и рекам крови кучи дерьма прибавятся, и его загадят похлеще, чем прежде, - никакими переворотами не отмоешь. Тот, кто клянется, что, дай только ему власть, он эту вонючую, загаженную скатерть отмоет дочиста, отстирает добела, сменит ее на другую, сверкающую пасхальной белизной, - пройдоха и лгун, который в свои пророчества и сам не верит. Кто только ни клялся: и Владимир Ильич, и отец народов Иосиф Виссарионович... Отмыли? Отстирали? Сменили?

От Шлейме, конечно, поддержки не жди - он на все сквозь черные окуляры смотрит. И молчит. Ничего не поделаешь - он от рождения такой. Но больше Нисону не с кем перезваниваться. Дети в Штаты уехали. Жена позапрошлой осенью померла. Как оглянешься вокруг - пустота. Почти все земляки-одногодки отправились к праотцам... В живых остался один Шлейме. Кравчук с ним без малого восемьдесят лет знаком. В детстве вместе рыбу в Вилии удили, в одно и то же время - в июле - в армию пошли и свадьбы сыграли. Хена, светлый ей рай, в отличие от мужа огонь-девка была, прямо-таки пороховая шашка. Шлейме при ней как бы глухонемым ординарцем состоял. Нисон к молчанию портного, можно сказать, как к своей слепоте, привык, да и от такого молчания на душе куда теплее, чем от чьей-нибудь болтовни. До двух с половиной лет - так рассказывали в местечке - Шлейме вообще ни одного слова не проронил.

Рыжая Роха, не чаявшая в сыне души, чуть было в рассудке не повредилась. Вся ее орава кричит как оглашенная - аж в Германии слышно! - а у Шлейме рот как будто дратвой зашит. Смотрит исподлобья на всех, как урядник, и, закусив губу, целыми днями напролет молчит и о чем-то думает угрюмо. Одно утешение: ест нормально, даже взглядом добавки просит, плачет нормально, по двору с братьями и сестрами нормально как ненормальный носится - и ни слова.

- Чего вы так убиваетесь? - успокаивала несчастных родителей повитуха Мина. - С детьми такое бывает. Придет время, и Шлейме заговорит. Раз все слышит и все понимает, то и слова отрастут, как волосы...

- Вей цу мир, вей цу мир! Горе мне, горе! - причитала Рыжая Роха. Просила же я его, - пальцем расстреливала она корпевшего над колодкой сапожника Довида, - в честь моего двоюродного деда сына Зеликом назвать. А мой муженек: нет, нет и еще раз нет. Шломо - и все тут. А может, этот хваленый-расхваленый мелех Шломо на самом-то деле был немой?.. Ведь праотец Моисей, по преданию, был заикой.