Джойс Мэйнард - Шесть дней любви

На экране появилась фотография Фрэнка. До сих пор Барри почти не реагировал на происходящее в гостиной, но тут закричал и замахал руками, словно приветствуя старого друга. Барри гулил, хлопал по экрану телевизора и себя по голове.

Эвелин прежде частенько жаловалась моей маме, что ум ее сына недооценивают. Одно время она добивалась, чтобы Барри приняли в обычную школу. Но сейчас она словно не видела, как он визжит и машет руками куда живее обычного, как пинает воздух. У Барри даже взгляд сфокусировался: он буквально ел глазами экран.

— Поехали домой, сынок, — устало проговорила Эвелин.

Втроем — Эвелин, мама и я — мы выкатили коляску на крыльцо и опустили на подъездную дорожку. Эвелин затолкала коляску на аппарель мини-вэна, потом дальше в машину и пристегнула сына ремнями безопасности. Прежде чем она захлопнула задние двери, я увидел лицо Барри. Он все повторял короткое слово, которое я расслышал. Барри звал своего друга, нечетко, но вполне членораздельно:

— Фрэнк!

Той ночью я снова их слышал. Они ведь понимали, что стены у нас в доме тонкие, но, по-моему, забыли обо всем на свете, в том числе и обо мне, словно были не в соседней комнате, а в другой стране или на другой планете.

Они целую вечность занимались любовью. В ту пору я не знал ни этого выражения, ни многих других. Личного опыта, понятное дело, не было, я даже со стороны ничего такого не видел. Ни с чем подобным я не сталкивался и в доме отца, хотя, разумеется, он делил спальню с Марджори. Невозможно было такое представить и у соседей. И в телесериалах таких сцен не показывали — ну обнимет частный детектив Магнум очередную красотку, или в «Лодке любви» приглашенные знаменитости потискаются под луной.

Почему-то Фрэнк с мамой напоминали мне попавших на необитаемый остров. Без надежды на спасение бедняги льнут друг к другу, больше ведь не к кому. Возможно, они даже не на острове, а на утлом плоту в океане.

Удары в изголовье кровати не стихали минутами, мерные, как звуки, которые издает Джо, когда нарезает круги в своей клетке. Их крики иногда напоминали испуганные вопли детенышей, птенцов или котят — такие слушать было куда тяжелее. Потом раздалось довольное урчание, словно пес растянулся у камина и вылизывал до блеска мосол. Членораздельные слова я тоже разобрал: «Адель… Адель… Адель… Фрэнк!»

О любви они не говорили, словно отрешились даже от нее.

В такие моменты мама с Фрэнком явно не думали обо мне. О том, что я лежу за стеной, в своей комнате с плакатами Эйнштейна, коллекцией минералов, книгами про Нарнию, письмом с автографом экипажа «Аполлона-12», сборником «Лучшие застольные шутки» и запиской от Саманты Уитмор, до недавнего момента не замечавшей моего существования: «Ты сделал домашку по математике?»

Не задумывались они ни о жаре, ни об экономии электричества, ни о «Ред сокс», ни о персиковом пироге, ни о сборах в школу, ни о шве от операции (он совсем свежий, я сам видел), ни о рассеченной голени. Они забыли об окнах третьего этажа, о постах на дороге, о вертолетах, накануне вечером круживших над городом. Что рассчитывали увидеть федералы? Кровавые следы? Привязанных к деревьям заложников? Преступника, жарящего белок на костре?

Если не выходить из дома, никто не узнает, что Фрэнк у нас. Насчет дневного времени не уверен, а вот ночью нам бояться некого. Мы втроем словно не живем на Земле, а вращаемся вокруг нее. Нет, не втроем — наш экипаж составлен по схеме два плюс один. Двое, как астронавты «Аполлона», вместе обследуют поверхность Луны, а супернадежный номер три дежурит за пультом управления и контролирует ситуацию. Где-то далеко земляне ждут их возвращения, но время для этой троицы пока остановилось.

Наступило воскресное утро, а с ним вернулись проблемы. После обеда приедет папа, и, хотя встречаться с ним и его новой семьей мне хотелось не больше, чем им со мной, во «Френдлис» я собирался.

В среду начинается учебный год, мне идти в седьмой класс. Радоваться тут особенно нечему: старые беды никуда не делись, здоровяки, при виде меня бросавшие «гомик» и «пидор», наверняка еще поздоровели. А я все такой же дохляк, хоть мама и говорит, что ее «мегамайты» творят со мной чудеса.

Груди у девчонок наверняка тоже выросли, а с ними мои проблемы — как скрыть свою восторженную реакцию, когда встаю из-за стола, чтобы перейти в соседний кабинет. Каждый догадается — недаром я так судорожно прижимаю учебники к бедрам, когда с социологии тащусь на английский, с английского на естествознание, с естествознания на ланч. Никому не интересный, мой бесполезный стручок будет настойчиво требовать внимания, почти как Элисон Смоут на социологии. Руку она тянет постоянно, хотя ее никогда не вызывают: учителя в курсе, что рот ей не закроешь.