Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

Чужой язык. Она не в силах была освоить чужой язык. Слабеющая память на все новое? И это тоже. Разумеется. Но это не объясняет нерасположения. Самой настоящей неприязни.

Верно. Она спасена. Она живет. Она еще сама не знает, как много это значит. Она с трудом представляет себе, что ее ждет. Хотя высказано было все в открытую. Четкая программа.

«…должна сказать, что годы до 1933-го побуждали нас к активной работе. Нам нужны были, и мы конструировали в обоих отделениях сложные приборы, мы были окружены толпой молодых людей, докторантами, сотрудниками, и не только они учились у нас, но и мы многому могли у них научиться в том, что касалось человеческих отношений, а иной раз и нашей работы. Нас связывало действительно сильнейшее чувство общности, которое основывалось на взаимном доверии и способствовало тому, что мы без помех продолжали нашу работу и после 1933 года, хотя в политических вопросах мы не придерживались единого мнения; но все мы были едины в своем желании не допустить ломки нашей личной и профессиональной общности. Это было характерной особенностью нашего круга, которую я познавала на собственном опыте вплоть до моего отъезда из Германии».

Мы не придерживались единого мнения!.. Сказано неискренне, даже как-то непорядочно. Возможно, фактам и соответствует. Но так говорить нельзя. Нельзя с точки зрения сегодняшнего дня и всего, что мы узнали в последующие годы. Я вскакиваю и начинаю бегать взад и вперед по комнате. Я готова проявить терпимость. С тех пор как сама за все отвечаю, я сужу не столь категорично. Ибо необходимо подумать и о том, что скажут те, которые придут после нас. И все-таки. Неужели она и правда верила, что достаточно быть австрийской гражданкой, чтобы оставаться от всего в стороне?

Сегодня? Конечно, сегодня она знает, что было не просто глупо, но и совершенно ошибочно тотчас не уехать. Говорит Лизе Майтнер. В ту пору мы еще тешили себя какими-то надеждами. Верили даже, что можем чего-то добиться. Но ужасы превзошли все, чего мы страшились. «Когда я по английскому радио услышала вполне деловое сообщение англичан и американцев о Бельзене и Бухенвальде, я громко зарыдала и не спала всю ночь».

Моя бабушка сошла с ума. Во всяком случае, так рассказывали. Проблема была разрешена в соответствующей клинике как часть значительно большего, твердо намеченного окончательного решения. Поскольку моя бабушка была еврейка.

Она гордилась, как мне рассказали, своей расой и вела свое происхождение непосредственно от царя Давида. Деньги или собственность в ее семье целью не были. Только средством. Все члены семьи утверждали себя как личность образованием и культурой. Они чувствовали себя так тесно связанными с окружающим культурным слоем, что для всего, последовавшего затем, подыскивали лежащие вне этого слоя причины. Евреев на востоке, к примеру, о которых говорили, что они дискредитировали свою расу.

Но подобные конструкции рушились под грузом фактов.

Бабушка, будучи из-за несчастного случая прикована к постели, окружила себя книгами и письмами. Но в какой-то момент она перестала читать. Не брала больше в руки своего Гёте. Известия со всего света стали скуднее.

Точно в четыре часа дня дедушка открывал двери ее комнаты. Подготовленная сиделкой к посещению деда, бабушка лежала, красиво причесанная, на подушках. Дедушка говорил:

— Я рад, что сегодня ты себя хорошо чувствуешь.

После чего усаживался в кресло у ее кровати. Больше они не говорили друг с другом. Их мало что связывало. Но в последние годы создавалось впечатление, словно бы их молчание было весьма красноречивым.

Через полчаса дедушка откашливался — он был заядлый курильщик, — поднимался, делал два-три шага по комнате перед кроватью и прощался.

Когда бабушка отказалась принимать пищу, дедушка не настаивал. Он не возражал также, когда сын принял решение отправить мать в клинику. Дедушка, человек властный, несдержанный, потерял всю свою энергию с тех пор, как рухнул мир его духовных ценностей. Еще до того, как вступили в силу нацистские законы наследования, он завещал все, чем владел, этому сыну, который, казалось, лучше сумел приспособиться к новым временам. Что этих двоих никак не сблизило.

Поздней осенью, вскоре после смерти бабушки, дедушка однажды вечером вернулся домой насквозь промокший. Никто не мог объяснить, каким образом это могло случиться. Его уложили в постель, и через несколько дней он скончался.