Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

Хильда бессильно откинулась на подушки, закрыв глаза, пролежала какое-то время без движения, а потом приказала:

— Помоги мне встать!

Он помог ей. Она послала его за шляпой и пальто, а когда он вернулся в спальню, стояла уже одетая и причесанная перед зеркалом, с трудом держась на ногах. Он помог ей надеть пальто. Она дала ему в руки какую-то одежду, оперлась на его плечо и осторожно вышла за ним из квартиры. Молча пересекли двор. У выступа стены Хильда остановилась передохнуть. Она приникла к мальчику, но незаметно, чтобы наблюдатели за окнами и проходящие мимо соседи не увидели ее изнеможения. Мальчик ждал, захочет ли она что-нибудь сказать, потом собрался с духом и спросил:

— Ты больше не будешь у нас работать?

— Нет, — ответила Хильда.

Оба молчали, страшась следующего вопроса. Но они знали, что не могут расстаться только на этом «нет», раз наступила минута прощания. У Хильды не было сил выговорить хотя бы единственное лишнее слово.

Мальчик решился во второй раз.

— Можно, я задам тебе вопрос?

Хильда кивнула и опустила голову, словно ожидая, что ответ будет труден.

— А каким был Эрих?

— Что ты имеешь в виду?

Мальчик не отваживался произнести слово «любовь». Он сказал осторожно:

— Я имею в виду, он с тобой. — Он не знал, имеет ли право вообще задавать такой вопрос.

Хильда долго не отвечала. Мальчик пожалел о своей назойливости. Он уже хотел просить прощения, но тут она произнесла:

— Это невозможно выразить, настолько это было прекрасно.

Она поискала платок в кармане пальто и не нашла его. Мальчик подал ей свой. Она промокнула глаза и сунула платок в карман.

— Он был сама нежность.

Мальчик боялся, что она начнет плакать, но она сказала только:

— Пошли.

Они вошли в холодный каменный подъезд. Хильда открыла дверь квартиры, взяла у мальчика одежду, которую он нес, перекинув через руку, и сказала:

— Эрих стоил любых жертв.

Она вошла в комнату, захлопнула дверь. Мальчик слышал, как изнутри повернулся ключ. Он постоял еще немного, прислушиваясь, но больше не донеслось ни звука.

Что еще будет, думал он. Что ждет меня за дверьми? Он озяб. Откуда было ждать ему ответа? Мы стоим перед дверьми, ждем, стучим, входим и опять выходим и знаем, что так будет всю нашу жизнь; и всегда мы будем помнить те двери, перед которыми мы уже стояли, ждали, в которые входили и из которых уходили навсегда.

Хильда никогда больше не приходила в квартиру родителей. Господин Нечасек спустя какое-то время вернулся к Хильде. Скоро его призвали, а через три военных года объявили пропавшим без вести. Во время его побывок Хильда зачала от него двух детей, с которыми после извещения уехала в неизвестном направлении. Но тогда уже призвали и мальчика. Марихен отвезли в больницу, где четыре года спустя после случая на лестнице ее умертвили инъекцией. Брат ее погиб. Отец и мать Дурочки Марихен замкнулись в молчании своей обокраденной и растраченной жизни.

На второй день после того, как Хильда с помощью мальчика так внезапно покинула их дом, отец, мать и сын сидели после ужина за столом. Отец спросил негромко, не отрывая глаз от книги:

— Ты в последнее время бывал на чердаке?

— Да, — ответил сын.

Отец посмотрел на него, и мальчик почувствовал, как краска заливает лицо. И так же, как Хильда два дня назад с немым вздохом опустилась на подушки, так и в отце вдруг что-то погасло. Осторожно и беззвучно он закрыл книгу, положил на нее руки и коснулся их лбом. Мальчик сидел молча, боясь шелохнуться.

GÜNTER RÜCKER Hilde, das Dienstmädchen © Aufbau-Verlag, Berlin und Weimar 1984

Свеча справа. Как всегда. Едва уловимо дыхание, которым она себя истребляет. От ее света никакого проку. Свет, нужный моим глазам, я получаю от лампы слева. И все-таки я эту свечу зажигаю. Вновь и вновь. Год. Два года. И не успела оглянуться, как оказалось, что уже двадцать лет, даже больше. Все то время, как сижу за этим письменным столом. Каким бы ни было освещение, я непременно ставила и ее, эту свечу. Разумеется, не всегда это был тот же стол и та же свеча. Но это не меняет дела. На какой-то миг мне даже кажется, что я никогда и не вставала из-за него. Что такое вот существование — склонясь над столом, царапать математические формулы на листе бумаги — и было моей истинной жизнью. Какая же это услада! Какая ясность! Какие высокомерные построения! А потом — провалы. Резкая боль в области темени, от которой, хоть криком кричи, ничего не поможет. Сомнение в собственном праве на существование. И внезапно, когда кажется, что все погибло, — новая идея. Стало быть, опять все сначала. По сравнению с этим адским метанием между огнем чистилища и ликующей осанной все остальное мое существование было едва ли не банальным. Во всяком случае, мне так казалось. В какой-то миг.