Борис Палант - Дура LEX

— К сожалению, ребенок не может один сидеть в зале ожидания, — ответил Мюррей.

— Мы привели с собой женщину, которая за ней присмотрит.

Мы с Мюрреем отвели Джессику к Свете.

Мюррей проводил интервью сухо. Посмотрев на фотографию Уильяма с двумя глазами, потом на фотографию с одним, поморщился. Таня очень хорошо отвечала на вопросы — чего там играть, когда ее на самом деле хотели лишить родительских прав. Кабина, уловив сухость и педантичность Мюррея (ведь советская выучка!), переводил в той же сухой, педантичной манере. Было видно, что Мюррея впечатлило знание Кабиной русского языка — он несколько помягчел. Таня рассказала, как соседки и коллеги называли ее негритянской подстилкой. Рассказывая о присланной к ним домой комиссии из райОНО, Таня расплакалась. Мюррей предложил бумажные носовые платки, и Кабина вытер Тане глаза. У него были громадные руки и длинные пальцы, которыми он действовал с такой ловкостью и изящностью, что я доверил бы ему вытащить соринку из собственного глаза. В конце интервью Мюррей обратился к Кабине:

— Неужели в России на самом деле так плохо относятся к черным?

— В России не знаю, а на Украине ужасно, — ответил Кабина и вздохнул. — То, что приключилось с Таней, Уильямом и Джессикой, типично для смешанных браков между украинками и африканцами. Я знаю много таких семей, которые еле ноги унесли с Украины и получили убежище кто в Канаде, кто в Америке, кто в Англии.

— А почему они не едут в Африку? — полюбопытствовал Мюррей.

— Вы будете удивлены, но в Африке эти семьи ожидают примерно те же мытарства, что и на Украине. Это в Америке брак между белой женщиной и черным мужчиной больше не сенсация, а в большинстве стран это все еще повод для преследования. Мою жену тоже называли негритянской подстилкой и заставили уйти с работы. Когда мы шли по двору, из окон в нас кидали пустыми консервными банками. В песочнице моему сыну проломили голову. Там на самом деле плохо, — заключил Кабина.

Мы вышли на улицу. Кабина сиял — он честно заработал бутылку водки. Таня тоже улыбалась, хотя за результатом интервью надо было прийти аж через две недели. Но никто из нас не сомневался в победе.

— Ох, как мы бухнем! — все время повторял Кабина.

Все сели ко мне в машину, и мы поехали из Роуздейла, где располагается центр по предоставлению политического убежища, в Манхэттен.

— Что вы собираетесь делать в Америке? — спросил я Таню.

— То, что я и сейчас делаю — стричь, — ответила Таня. — Выучу английский, открою когда-нибудь салон.

— А как относятся к Джессике в школе?

— Она счастлива. Ее там просто носят на руках. Не зная английского, она тем не менее стала лучшей в классе по математике. Учителя не могут ею нахвалиться. Знаете, несмотря ни на что, в Харькове все-таки было хорошо поставлено образование.

— Стоп! Стоп! — вдруг заорал Кабина. — Не видишь разве — мы ликерный проезжаем!

Я остановил машину и направился в магазин выполнять свое обещание.

— «Финляндию», пожалуйста! — крикнул мне Кабина, приоткрыв окно машины.

Таня и Джессика получили убежище. Мы с Кабиной иногда переговариваемся по телефону, но в ресторан до сих пор не ходили — то он занят, то я. Но мы еще бухнём за победу, ой как бухнём!

Я не знаю, почему Айлин решила заговорить об этом после почти двенадцатилетней супружеской жизни. Ну молчу я во время секса, наверное, большинство мужиков молчат. И дело тут совсем не в том, что Айлин американка по рождению, а я стал американцем только после того, как принял присягу на верность США. Как будто если бы я занимался любовью с русской, то тарахтел бы во время этого дела на своем родном языке не переставая.

Мы сидели на кухне и пили чай. Было за полночь. Наш сын Крис спал в своей комнате. У него был насморк, он громко сопел и похрапывал. Айлин была в красивой ночной рубашке, а на мне болтались фланелевые пижамные штаны десятилетней давности.

— Неужели ты не можешь сказать хоть одно ласковое слово? — спросила Айлин. — Ну хотя бы «honey» или «baby», ну назвал бы зверьком каким-нибудь смешным, или птичкой симпатичной.

— Айлин, это будет неестественно. Ты думаешь, почему я с Крисом все время по-русски говорю? Да потому, что в моем английском отсутствует колоссальный слой — язык детства. Мне никто не пел на ночь колыбельных песен по-английски, воспитательница в детском саду не хвалила и не ругала меня по-английски, я не знаю детских считалок, загадок, слов, которыми дети называют обычные предметы. Если я начну притворяться американцем, общаясь с американским ребенком, он раскусит меня в два счета. А дети не любят лжеамериканцев, лжерусских, вообще всяких «лже». Почему же ты настаиваешь, чтобы я стал лжеамериканским любовником, говорил «baby», «honey»? Меня тошнит от этого. Клянусь, если бы ты, кончая, произнесла какое-нибудь русское слово с акцентом, у меня бы от возмущения пропала эрекция. И вообще — почему для тебя так важно, чтобы я что-то говорил?