Борис Палант - Дура LEX

Я думаю, что лучше всех выглядел Алик. Глядя на него, я вспомнил, что самыми лучшими шпионами были люди с нешпионской внешностью: незаметные бухгалтеры, фотографы. Абель был таким, руководитель «Красной капеллы» Треппер был таким. Алик был таким.

Штатский вернул паспорта, закрыл дверь купе. Мы молчали. Мы не разобрали, кто были эти пограничники — югославы, австрийцы? Поезд стоял. По перрону бегали какие-то люди. Моей душе хотелось знать, радоваться или печалиться, но никакого сигнала не поступало. Я сидел в обнимку с Людой, никто из нас не произнес ни слова.

Дверь купе снова открылась. На пороге опять стояли пограничники. Они были в черной форме, и с ними был, очевидно, офицер — китель навыпуск, фуражка с красивой кокардой.

— Паспорта, — мрачно сказал офицер.

Мы снова засуетились, роясь в сумках и принимая безмятежный вид. Офицер раскрыл мой паспорт.

— Это что еще такое? — не помню на каком языке сказал офицер.

— Это паспорт постоянного жителя США.

— Тут нигде не написано, что это паспорт.

— Правильно. Этот документ называется «Право на въезд». Он доказывает, что я живу в США.

— Первый раз в жизни вижу такой документ.

— Смотрите, сколько разных консульств в Нью-Йорке поставили в него визу, значит, все в порядке.

— Не знаю, не знаю…

Офицер засунул мой документ под мышку и раскрыл паспорт Люды. Я понял, что сейчас все и начнется.

Он долго разглядывал Людин паспорт, вдруг широко улыбнулся и сказал:

— А я знаю, что здесь написано, я русский учил. Вот это паспорт, а у вас не паспорт, — обратился офицер уже ко мне.

Он засмеялся и отдал Люде паспорт. Документ Алика, который ничем не отличался от моего, у офицера тоже вопросов не вызвал. Он снова извлек из-под мышки мой паспорт, повертел его брезгливо в руках и вернул мне. Дверь закрылась.

— Кто это были? — спросил я.

— Австрияки, наверное, — сказал Алик.

— Тогда первыми были югославы, — заключил я.

— Логично, — ответил Алик. — Чего он так пристебался к твоему паспорту?

— Сейчас догоню его и спрошу.

Поезд дернулся. Мы уставились в окно, и вскоре перед нами проплыла вывеска «Оsterreich». Хотелось пить шампанское и делать неприличные жесты, какие делают футболисты, забившие гол. Но ни того ни другого не было — ни тогда, ни потом. Игра, спорт, азарт закончились, начиналась жизнь. Да и результат этой игры должен храниться в секрете — в Союзе остались родители и сестра Люды. Их еще вызовут в КГБ, но все обойдется.

Поезд мчался по свободной австрийской земле, приближаясь к Зальцбургу — родине Моцарта и, по большому счету, Гитлера. Молча, в изнеможении от нервного напряжения, мы с Людой сидели прижавшись друг к другу, обреченные на счастье…

Мы прожили с Людой четыре года. Сейчас она живет в Париже, а я по-прежнему в Америке. Наша дочка Мишель тоже живет в Париже. Скоро она окончит Сорбонну. Все оказались правы — и Бернис, и Алик, и я.

Суров закон, но закон (лат.).