Шон О'Фаолейн - Избранное

Я завистливо слушал: мне бы хоть десятую долю этого знать о собственном прошлом! — и, под влиянием ее живого интереса к своим и его предкам, я впервые понял и прочувствовал, до чего важно Бобу-два выяснить все что можно о своем отце, о Джимми, и мне одновременно хотелось отдать ему Джимми — и оставить себе своего сына, ветвь моего древа, мое повторение. Так что, когда мы наконец снялись с места и поехали сначала в Лондон — остановились мы в гостинице «Кадоган», той самой, где был арестован Уайльд, — мне было ничуть не менее важно снова увидеть дом Аны в Кью, чем ей перекапывать архивы Сомерсет-хауса; правда, она сразу принялась меня расспрашивать, где я в Лондоне жил да почему я не женился, да разве мне не хотелось завести семью, да где здесь жил мой брат; и любопытство ее было мне лестно, однако я его не поощрял, чтобы не открывать доступа к своей сокровенной сути: ведь если исчезнет хранительный кокон тьмы, если все станет видно насквозь, то что останется от меня — от любого мужчины, от любой женщины?

— Я начинаю понимать, — сказала она мне однажды, — что за радость писать чью-то биографию и шаг за шагом, от слова к слову, от буквы к букве вникать во внутренний мир людей, прежде знакомых тебе только по имени. Вчера это стало мне особенно ясно: я просматривала письма близких друзей к моей матери в самую яркую пору ее жизни.

Она опять-таки с ехидцей взглянула на меня, явственно намекая, что были там среди прочих и мои письма, а мне мучительно перехватило сердце: у меня, оказывается, уже есть свой маленький колумбарий, хранилище отчетливых воспоминаний — Ана на Фицуильям-сквер, Ана возле фонтанов, Ана в Лондоне или, давным-давно, в Кью-Гарденз, Анадиона в Банахере или на взгорьях Уиклоу, — и я спросил, не нашла ли она каких-нибудь старых снимков матери или бабушки, но, по счастью, все, какие у нее были, Ана мне уже когда-то показывала; и вдруг она сказала:

— Мне зато подвернулась связочка личных писем Аны. Там одно любовное письмо, — она засмеялась, — шестидесятилетней давности, когда они с моим дедушкой Реджи каждое лето разъезжали на яхте по Средиземному морю. Видно птичку по полету. Судя по снимкам, лет в двадцать-тридцать она была изумительно хороша.

— Жаль, что мне не довелось знать Ану ффренч — ну, то есть твою бабушку.

— Надо тебе показать это письмо, тебе будет очень интересно. Оно получено от любовника в 1930-м. Необыкновенное письмо. Про то, как она согласилась дать мужу ложные улики для развода. А написал его не кто иной, как твой отец, Роберт Янгер. Ты знал, что твой отец был когда-то влюблен в мою бабушку?

Как, должно быть, хохотали над нами боги за портвейном и сигарами! Нескоро сообразил я, что мне только кажется, будто я ее сопровождаю, а на самом деле она ведет меня за собой; я-то думал, что она с головой ушла в семейную хронику — свою, Реджи, своего отца Лесли, Аны ффренч, Боба-два, — а она тем временем доискивалась, почему я о себе ничего не знаю. Она сделала стойку и хотя след не взяла, но подвох почуяла. Тут надо еще учесть, что ей до странности свойственна старомодная, полудетская романтика, недаром она, вообще-то ироничная и колкая, в мгновение ока становится живым подобием тех мечтательных, непокорных и чувствительных, нередко обманутых и даже поверженных молодых женщин 1840-х и 50-х, знакомых нам по тогдашним романам, особенно русским, женщин, которые заявляли что-нибудь вроде: «Я хочу знать, устояла ли душа его в жизненных бурях, знать его убеждения и сокровеннейшие мысли, знать, кем он станет, что сделает из него жизнь», — а это все вовсе не по-нынешнему; так что, если бы и не было рабочего повода заниматься мною в связи с платным поручением Боба-два, я все же глубоко заинтересовал бы ее как личность. Естественное любопытство к чужой жизни? И это, конечно, тоже, но за этим что-то попритягательнее. Не это ли в 60–70-х годах именовалось «ангажированностью»? Нет, еще сильнее: я могу лишь назвать это повелительным желанием, жгучим, как страсть, желанием предаться безраздельно.

Примерно об этом говорили и вид ее, и поведение, когда она, прочесав до конца перечни лондонских мертвецов в Сомерсет-хаусе, привела меня дождливым вечером в конце апреля на огромное пригородное кладбище за Ричмондом-на-Темзе. Царило безлюдье; одинокий могильщик, скупо улыбнувшись, сообщил, что здесь лежат 46 000 покойников. Перед нами тянулась срединная аллея, широкая, прямая, пустая. Я подумал, что такому кладбищу особенно пристало имя божьей нивы — ровный строй беломраморных плит с неуместными вкраплениями гранитных, пирамидальные кипарисы, темные, точно могильный тис, редкие розовые бутоны по сторонам, безмолвие. Его не нарушал гул пригородного движения за дальней оградой, беспрестанный и безразличный. За кладбищем виднелись красные черепичные крыши. Один только раз послышался звук — невидимый самолет прогудел за низкими тучами. Она сказала, что нужная нам могила — в другом конце кладбища, но обитателя ее не назвала, пока она не отыскалась между Берторелли, Ландовскими, О’Хейганами, Девлинами. Мне казалось, что меня куда-то влекут, заводят в сонмище внимательных теней. Внимание их было мертвенно, как тлеющий желтый отсвет справа, у края низких, предгрозовых небес: с моря надвигалась непогода. Мы наконец остановились по разные стороны могилы номер 17 на участке под четким индексом 23 Р. Желтый блик скользнул по черному мрамору и зажег золоченую высоченную надпись: