Шон О'Фаолейн - Избранное

Я сразу позвонил Лесли. Он повел себя в точности, как я ожидал. Он разволновался. Он яростно выкрикнул, что это его первого обманули, когда он покупал Дега в Париже. Я спросил его, как нам быть с американским клиентом, и он заявил, что это типичный случай caveat emptor [33] Да поостережется покупатель (лат.). и что если дело дойдет до суда, то распорядители галереи должны плечом к плечу отстаивать друг друга — то есть мы с Анадионой должны отстаивать его.

Дурная это была осень. Когда я сказал Анадионе, густая краска медленно, словно наполняя сосуд, залила ее лицо от подбородка до бровей, а на лбу выступили капли пота; потом сосуд опустел, а ее лицо мгновенно стало мертвенно-серым. Ноги под нею подкосились, она села на стул. В этот миг ей пришлось признать всю ту правду о Лесли, которую она, должно быть, давно подозревала. Она сказала:

— О суде и речи быть не может. У меня есть кой-какие сбережения. Я расплачусь с клиентом.

После долгих перекоров она разрешила мне притвориться перед Лесли, будто я морочу клиенту голову: даже таким образом вовсе избежать неприятных сцен было нельзя, но можно было умерить их пафос.

— Только вот поверит ли он нам? — спросил я.

Она угрюмо посмотрела на меня.

— Он всегда верит тому, чему верить удобнее всего. Важнее другое — сможешь ли ты после этого с ним работать.

Я покачал головой, взял и сжал ее руку.

— Единственно важно — сможешь ли ты после этого с ним жить.

Она обратила на меня тусклый взгляд. (Очень серьезная или очень взволнованная, она обычно выглядела глуповато.)

— Мне повезло. Мои бедные покойные тетушки, наверно, приглядывают за мной. Поеду поживу до осени в Угодье. А там посмотрим.

Совсем без задней мысли; в отличие от матери, у нее не было драматического таланта — чересчур прямодушна; и все же я расслышал в этих словах приглашение.

На той же неделе она самолично вступила во владение Угодьем ффренчей. Я отвез туда ее и Нану, рыженькую десятилетнюю девочку, которая была в восторге: целое путешествие с приключениями! — и провел там несколько дней, помогал хоть как-то благоустроить три комнаты и кухню. Август выдался погожий, и никаких неудобств мы не испытывали. Обедать и за покупками ездили в ближние городки Бирр и Баллинасло. Возвращались оттуда ввечеру, и окутанный темнотой высокий старинный дом не казался ни ветхим, ни покинутым: только фары вдруг высвечивали заколоченное окно или покоробленный шифер на крыше пристройки, и мне обычно думалось, что, поезди она сюда лет десять, она бы этот дом наверняка обжила, хотя совсем поселиться в нем не смогла бы. Но в те блаженные дни никто из нас так далеко не загадывал, разве что у девочки были какие-нибудь такие мечтания.

Анадиона пробыла там до поздней осени. Вторым ее домом усадьба не сделалась, зато служила ей постоянным прибежищем до самой смерти мужа. Она почти сроднилась с нею: отчасти потому, что чувствовала себя последним представителем рода ффренчей, отчасти же потому, что была там так счастлива в отрочестве. С этим неуютным старым домом связаны многие счастливейшие дни моей жизни.

Счастливейшие? «Счастливей тогда? — вопрошал мистер Блум от лица всего человечества. — Счастливей теперь?» У меня сохранилось любовное письмо, которое я оставил ей, уезжая, в тот августовский вечер, на вершине взаимного обожания. Очаровательное письмо, и она была им очарована.

Моя любимая, сегодня перед сном ты найдешь этот сложенный вчетверо листок у себя на подушке, в «нашей» комнате, и ты улыбнешься, правда? Мне так нужна эта улыбка твоих милых, прекрасных, исплаканных глаз. Спи, моя ненаглядная Анадиона. Пусть тебе снится, как я люблю тебя. Как лежу у твоих ног. И помни во сне, что ты моя любовь. Помни, что я не могу жить без тебя. Что я о тебе все время думаю. Пусть тебе снится даже, что я пишу тебе и что ты, перед тем как заснуть, нашла у себя на подушке этот листок, что проснулась — и сон оказался явью; спи, я целую твои маленькие ножки и твои большие глаза. Твой влюбленный Биби.

Я — любовник осмотрительный, я никогда не пишу адреса, обхожусь без фамилии возлюбленной и без своей. А очарована она была недаром — письмо это написал Виктор Гюго своей всегдашней любовнице Жюльетте Друэ. Я его примерно помнил из книги, которая была у меня в прежней жизни, «Любовные письма разных стран». В конце-то концов, думал я, в письме важен дух, а не буква. Мне все равно так хорошо в жизни не написать. Впоследствии я читал про Бальзака, что он часто посылал женщинам любовные письма, взятые из собственных романов, — и точно, в «Луи Ламбере» одно такое обнаружилось. Я его тут же послал моей дорогой Анадионе. И еще одно письмо ей от меня, тоже написанное Гюго, в конце концов попало обратно ко мне. Оно поныне дышит лаской и теплотой, хотя и приспособлено к подвернувшемуся случаю, чтобы доставить ей нечаянную радость.