Шон О'Фаолейн - Избранное

Простертая в изнеможении сытости, с животом, тугим как барабан, усталая после путешествия — все-таки две пересадки, — я, однако, всеми силами удерживалась ото сна; и почти сразу выяснила, что Реджи они в глаза не видали восемнадцать лет — он даже не пригласил их на свадьбу, — кроме как в тот день, когда они с Аной «навестили» их на полчаса. Последние двенадцать лет они отъезжали от Банахера только за десять миль, на ярмарку в Бирр. В Дублин прошлый раз наведывались в 1910-м, к юристу ездили. Я старалась разнюхать как можно больше, вроде бы все было изумительно, но следовало в этом увериться, а то вдруг мне тут еще жить да жить. «Жить да жить», в основном из-за войны, выпало целых пять чудесных лет. Прежде чем я почти ползком отправилась наверх в свою спальню, я уже знала всю подноготную куда лучше Аны, хотя нужна была ее блистательная смекалка, чтобы заочно догадаться об их бедности и заброшенности. («Разумеется, она должна платить за прожитье».) Через неделю я одичала, как утка в шаннонских камышах или заяц той породы, какая живет в лесах Угодья ффренчей. Воспоминания Реджи об Обители Предков с годами превратились в чистую фантазию. Может, что-нибудь похожее и было во дни его детства, до первой мировой войны, но на той войне убили двух его старших братьев, три сестры, выйдя замуж, покинули Ирландию, отец с матерью умерли, а теперь везде бушевала новая война, и Аграрный совет Ирландии реквизировал все пахотные земли — осталась одна усадьба. Охотились там, сколько я слышала, разве что на кроликов. Мне, ребенку, и то было видно, что лес вконец запущен, деревья падают. За время войны леса и вообще не стало, вырубили на дрова. А у меня впервые в жизни завелись подруги.

Особенно мы сдружились с Молли С. Силкин, дочкой почтмейстера, речь которой была прямо-таки вавилонским смешеньем языков; отец ее до тонкости знал личную жизнь всей округи и не делал из нее тайны, а Молли злорадно посвящала нас в чужие секреты, не очень-то нам понятные; и еще — с Юной Т. Уилиэн, дочкой Джея Т. («Т.» — то есть трактирщик, в отличие от Джея В., то есть ветеринара.) Юна дала мне впервые отведать виски, это в одиннадцать-то лет, — она перепробовала все бутылки и бутылочки на отцовских полках. Потом, я слышала, она постриглась в монахини сурового ордена, Бедных Клар, кажется. Еще были две могучие сестры Фаллон, близнецы Флорри и Фанни, к своим четырнадцати годам неутомимые гребцы, мастерицы плавать и нырять. Никто в Банахере не знал ни слова по-французски: монашки все были из крестьянских семей. Ездила я не верхом на лошади, а на старом чугунном велосипеде марки «Пирс», ирландского образца 1910 года. Стоило, конечно, только намекнуть Ане, и она сутки спустя прислала бы мне первоклассного скакуна. Но что же мне было — предавать Юну Т., Молли С. С., громадину Флорри и толстуху Фанни из-за какой-нибудь лошади? И так-то уж в самые дождливые дни Гэсси, тетя Мона и тетя Мара пускали меня в школу не иначе, как в их древней колымаге. Я не смела отказываться — и Гэсси поджидал меня с экипажем у крыльца Обители Предков, а Мона и Мара высовывались с зонтиками из окон; после занятий он час в час подъезжал к монастырским воротам, и я отбывала домой под хохот и улюлюканье Фанни и Флорри, Юны Т. и Молли С. С.

— Ну, и что же ты там делала?

— Делала? То есть как это? То есть что заполняло мою жизнь? Ее заполняла радость, о которой старый дуралей Реджи даже не упомянул. Я влюбилась. В реку. Я плавала, каталась на лодке, удила рыбу и, прежде чем покинула тамошние края, прошла по ее берегам с ружьем и собакой и проехалась по ней из конца в конец на паруснике шаннонской конструкции, дощанике с опускным килем и мачтой, воткнутой в переднюю банку. Когда-то, до Рождества Христова, Шаннон считался богом: великий западный путь, лесное пограничье, змей драконьих размеров, чутьем пробирающийся к Атлантике.

(До чего же верно я окрестил ее про себя викингом в юбке! Ей и нужно было родиться викингом.)

— А почему их звали тетя Мона и тетя Мара?

— Это мне объяснили в самый первый вечер. Тетя Мара сказала, что ее имя — уменьшительное от Марианы из баллады Теннисона «Мариана с одинокой мызы», где несчастная девица дни и ночи напролет высматривает в окно своего возлюбленного, а тот ника не приходит, и она вечно вздыхает: «Мне жизнь постыла, его все нет и нет, ничто не мило, скорей бы умереть!» Тетя Мара, старая, толстая и расплывшаяся, продекламировала эти строки замогильным голосом и подмигнула мне, приглашая рассмеяться. И тогда, и потом мне это не стоило никакого усилия. Тетя Мона сказала, что ее имя — уменьшительное от Моники из «Исповеди» святого Августина. Реджи заявил, что это вздор, что ее назвали Моной в честь древнеирландской королевы. Потом я иногда задумывалась, уж не донимало ли моих бедных старушек сексуальное голодание. Так или иначе, но что Реджи полагал уберечь меня здесь от перенасыщенной сексом атмосферы Гштада или Иден-Рока — это он был умишком не крепок. В конце первой недели выдались очень теплые дни, и Гэсси ради меня повез нас всех троих по окрестностям. За какой-нибудь час мне показали три родовых поместья, а вернее сказать, оплетенные колючей проволокой ворота трех родовых поместий: в одном случилось убийство, в другом кто-то покончил с собой, а третье лет шестьдесят тому назад спалили, и обо всем этом говорилось так невнятно, что я и в десять лет чувствовала тут сексуальную подоплеку. Энтони Троллоп пожил в Банахере и написал роман под названием «Макдермоты из Балликлорана». Жгучий боевик! И немудрено. Представляешь себе унылую, плоскую пустошь между Лох-Ри и Лох-Дергом?