Шон О'Фаолейн - Избранное

Он выложил козырного туза: «Чтобы противодействовать дурным последствиям Французской революции! А насчет жизни взаперти в „святошеском заведеньице“, как ты неуважительно выразилась, то мой великолепный замысел именно и предполагает, что Анадиона не будет обитать в монастыре. Она будет жить в холе и уюте у моих сестер, у своих теток Моны и Мары, а в школу Сакре-Кёр ездить с кучером Угодья ффренчей или, может быть, верхом. Не думаю, — самодовольно усмехнулся он, — что вам с дочерью известно, почему обитель моих предков называется Угодье ффренчей. Вряд ли вы даже и знаете, что такое звериное угодье. Это большое неогороженное имение, отведенное для охоты на дичь. Вспомните известную балладу „Угодье Чеви“».

Я глядела на Ану. Все дети в этом возрасте привыкают следить за выраженьем глаз старших. Лицо ее озарилось видением моих верховых поездок, и я поняла, что, как мы, девчонки, потом говорили в Сакре-Кёр, судьба моя разрешена. В животе у меня стало холодно-холодно. А она уже разливалась соловьем, как добрые сестры-монахини научат меня французскому языку, как я подружусь с благовоспитанными девочками из лучших домов графства, как буду ходить на танцы и вечера, ездить верхом не хуже ковбоя, выезжать на охоту, играть в хоккей и теннис, научусь манерам — ну, будто отправляла меня не в Угодье, а во французский château [31] Замок (франц.). семнадцатого века. Помнится, однако, что потом она все-таки пронзила взглядом Реджи и сказала: «Но, разумеется, она должна платить за прожитье».

Она всегда точно знала, что почем.

Во время оно из Дублина в Банахер ежедневно ходил поезд по боковой ветке западной дороги: рельсы туда проложили еще до всяких автомобилей, потому что там был винокуренный завод, устраивались скотные ярмарки и находился первый мост через Шаннон после Лох-Дерга. Сейчас туда поезда не ходят. Мужчин, женщин и детей в городе общим счетом и тысячи не наберется. Такая нашлепка посреди наносной равнины, сотен и сотен квадратных миль волглой земли, плоской, как биллиардный стол. Там хорошо караваном ходить. Лудильщикам с их вереницами ослов. И за много-много миль видны дымные костры.

(Она лежала на спине возле меня, на лужайке между лиловым вереском и бурой землей; внизу виднелось черное, в кружеве пены, озерцо Лаггэлоу, и я смотрел, как в ее голубых глазах отражается небо и детство, смотрел на ее перевитую жемчугом шею, крупные серьги, массивные браслеты, смотрел и думал: «Господи! Да ты же цыганка! Дикая птица в клетке».

— Ничего себе захолустье, — сказал я, — почище Каслтаунроша.

Она поинтересовалась, где это такое, я сказал, что там прошло мое детство.

— Давай рассказывай дальше про свои школьные годы.)

На станции меня встретил кучер из Угодья, старичок слуга по имени Гэсси, из дыры в его кепке торчал клок седых волос; он правил шерстистой лошадкой, запряженной в коляску, пропахшую рыбой, соломой и навозом. Мы выехали из Банахера и — трюх-трюх, трюх-трюх — добрались до Обители Предков. Миновали стрельчатые облупившиеся парковые ворота, пахнуло дымком, лавром, незапамятным временем; поехали по извилистой аллее в розовых дождевых лужах. Над домом реяли грачи, орущая черная туча заслонила закат. Тетя Мона стояла на ступеньках. Она годилась Гэсси в матери. На плечах у нее была темная вязаная шаль. Сзади поеживалась тетя Мара: прихожая обдавала холодом. От их времени до Реджи могла бы народиться добрая дюжина ффренчей. Когда они стали тискать меня в своих пахучих объятиях, я расплакалась — так радостны были эти ласки и хлопотня после всегдашнего колкого безразличия Денизы, такое счастье — видеть за тетиными плечами широченную входную дверь, в которую запросто мог бы заехать грузовик, а кругом леса, поля и розовое небо, и, может быть, рядом притаились лесные звери, или цыгане вот-вот разобьют ночлег на опушке, и все это вместо Эйлсбери-роуд, длинной, выметенной, пустынной и беззвучной — только расхаживает туда-сюда скучающий охранник.

Тетя Мона и тетя Мара жили наподобие русских помещиц в каком-нибудь 1830-м году; только что у тех были две тысячи или две сотни крепостных душ, а у теть — один бедняга Гэсси. Ни кухарки у них не было, ни служанки. Два раза в неделю приходила помогать распустеха по имени Ханна. Но чай они мне устроили по-тря-сающий, наверно, целый день стряпали, точно я голодающий ребенок из… Ну, откуда? Из Индии? Из Испании? Или с Тибета, из края вечного голода. Из Абиссинии? Словом, они меня закормили. Это ведь был «чай», заметь, не обед. Здесь, в Банахере, царили простые, милые деревенские обычаи, о которых Реджи и понятия не имел. Я ела, ела! Ох, как я ела! Стол был — мечта всякого десятилетнего ребенка. Пирожки, крем, шоколад, фруктовые пирожные, слойки с вареньем, пряженцы — объеденье! — лепешечки с маслом, лепешечки с припекой, оладушки… Когда я наелась так, что рот перестал раскрываться, меня усадили в огромное мягкое кресло у камина, где тихо пламенела торфяная груда, и начались расспросы.