Шон О'Фаолейн - Избранное

Я не обращал особого внимания на ее картины, пока в нее не влюбился. Тогда я заметил, что живопись ее, казалось бы, беглая, легкомысленная, забавная, на самом деле изображала бедствие за бедствием: вот трое мальчишек в домино валятся со слоновьей спины, вот злорадная буря разгоняет врассыпную веселый молодежный пикник, вот младенческие ручонки радостно вытряхивают из поднебесья солонку и перечницу на вычурный собор, вот ярко разубранный пустой зоопарк с распахнутыми клетками. Символика прояснилась, когда мы стали любовниками. Ее работы, внешне реалистические, с налетом фантастики, все варьировали одну и ту же жутковато-обыденную тему — тему крушения детских мечтаний. Всем юным ясновидцам ее картин чудится налетевшая беда; девичьи грезы, едва возникнув, рассеиваются, как дым на ветру. Она мечтала, как девочка, и по-взрослому мстила себе за мечтания — сокрушала иллюзии, карала слабость, не щадила беззащитности. То, что я говорю так, ничего не говорит обо мне: можно вывести только, что и я, не в пример старше ее, не единожды разбивал свой кувшин о каменный край того же колодца. Набравшись опыта, я, вполне потакавший причудам маленькой Аны, стал гонителем фантазий большой Анадионы. Мы жили в перемежающейся лихорадке, в вечной жажде еще и еще раз изведать сладостную горечь ненадежной любви. Мы часто вздорили — и бурно мирились. Двойничество? Близкое сходство? Брак нежелателен, детей не дай бог.

По ошибке или по глупости, но я не разглядел вовремя, что она (как, может статься, и все мы) способна жить лишь в разладе с собой. Ее эмоциональный противоток — то бишь ее переменчивость, избыток воображения, нездешность и романтичность, — все, с чем она боролась, все это оберегало ее по видимости несовместный, по сути же дополнительный облик чрезвычайно практичной женщины в костюме от портного, безукоризненно сшитом по ее неженской фигуре: острый прищур (носить очки она стеснялась), холодный и проницательный взгляд, взрывы смеха (ее чувство юмора включалось мгновенно), кулак, которым, казалось, можно пришибить лошадь — словом, посторонний ни за что не угадал бы в ней мечтательницу, larmoyante [29] Плакса (франц.). , которая, если ее застигнуть врасплох, может растеряться, перепугаться и разреветься, как беспомощное дитя.

Этот ее двуликий облик — мое неотвязное первое впечатление многолетней давности — я уразумел благодаря обыденному и даже комичному случаю, когда однажды утром она зашла ко мне в галерею и мы отправились выпить кофе на Графтон-стрит. На прощанье она вспомнила, что ей надо в «Вулворт», купить молнию, а мне было нужно что-то для кухни — да, заварочный чайник, — и мы оказались по разные стороны одного и того же торгового стенда. Подыскивая чайник, я заприметил слева от себя бедно одетого мальчонку, который глазел на хорошенькие бантики из розовых лент, какие вплетают в косички; он взял ленту, потом положил ее обратно, постоял в нерешительности, не сводя глаз с бантиков, воровато огляделся, снова завороженно взялся за ленту — словом, его намерения были яснее ясного. Тут я увидел, что Анадиона тоже следит за этой пантомимой. Я подумал, не купить ли мальчишке ленту, но устыдился сентиментального жеста, да к тому же мне было любопытно посмотреть, чем это кончится.

А кончилось тем, что Анадиона быстро обогнула стенд, присела на корточки перед малышом и ласково сказала:

— Ты хочешь ленту для своей девочки? На тебе двадцать пенсов. Бери, бери! Купи ей ленточку.

Мальчишка немедля заграбастал две монетки и пустился наутек. Заверещал сигнальный звонок. Дежурный кинулся к дверям и перехватил беглеца. Мы с Анадионой подошли следом. Она негодовала:

— Оставьте ребенка в покое! Я дала ему денег заплатить за ленту.

Тот окрысился:

— Мадам, не суйтесь не в свое дело! Мы этого пащенка знаем. Это воришка. Мы его уже три раза выставляли из магазина.

— Но у него же есть деньги! Он заплатит!

— Как же, заплатит: он дал тягу с товаром в одной руке и деньгами в другой!

Нас четверых обступили продавцы и покупатели. Поднялся сердитый галдеж. Мальчишка ревмя ревел. Куда девалось все достоинство Анадионы! Полчаса или десять минут назад она сошла бы за графиню Килларни. Теперь лицо ее испятнали гнев и жалость. Выглянули коронки, ноздри увлажнились, ее сотрясала дрожь, голос стал визгливым. Я, единственный мужчина в толпе, кроме дежурного, вмешался и вкрадчиво сказал ему:

— Вы совершенно правы, но доказать это вам ни за что не удастся. Говорю вам как юрист: вышвырните его, и дело с концом.