Шон О'Фаолейн - Избранное

Майор вихрем спустился вниз, вызвал такси и поехал на Лисон-стрит, в свой старый пансион. Там ему обрадовались как родному. Свободной комнаты, к сожалению, нет. Кстати! Какой-то час назад, сказали ему лукаво, о нем расспрашивала иностранка. Та-а-к! Записной книжки с ним не было, и за телефонами приятелей он поехал на Святого Стефана, в Министерство иностранных дел, где должен нести субботнюю вахту очередной герой-холостяк. Он едва успел крикнуть таксисту: «Полный вперед!», когда струящейся русалкой она прянула с крыльца, визжа ему вслед по-валлонски. Он вспомнил: в двух шагах от парка, на Эрлсфорт-террас, квартировал приятель, также служивший в ирландской армии. Когда и на этом крыльце в свете фонаря обозначилась ее темная, заостренная фигура, со страха его почки вымокли от адреналина. «На Хэч!» — взревел он, и, взвизгнув тормозами, они свернули на Хэч. Сколько ее тут — десять? Нужно собраться с мыслями. Выпить. Поесть. Обогнем парк — и к «Единорогу». Стоп, а он не проговорился ей как-нибудь об этом достойном ресторане, где кормился в полузабытые студенческие годы? Получается, что проговорился: сползши на пол такси, он выглянул в окно и увидел ее на фоне освещенных занавешенных окон. И он сдался. Обратно, в клуб. Впервые в жизни он обрадовался, что в баре никого нет. Потребовалось полчаса времени и три рюмки коньяку, чтобы разобраться в ситуации.

Итак: что, собственно, произошло? Он дико тряхнул головой. Черт! Что, собственно, произошло? Ему было одиноко. Так? Ей было одиноко. Так? И вполне нормально, что у него возникло желание утешить, приласкать. Так? Если же он далековато зашел, то это его проблема, ничья больше. В конце концов, не секрет, что половина многонационального Брюсселя обретается в грехе. Трусоватые ирландцы не в счет. Все было бы по-прежнему роскошно, не отыми эта дурища соску у ребенка. Среди бела дня гоняться за ним по городу! Бог знает, что она могла натрепать какой-нибудь канцелярской крысе, на грех оказавшейся в министерстве! Безусловно, она заявится туда и в понедельник утром и поднимет крик в духе французского фарса. Так? Нет! Да!!!

Он был конченый человек. Только после третьей рюмки он набрался духу вызвать пожарную команду.

— Мириам, это я. Соскучился — сил нет.

— Джордж.

Голос грустный. Какая-то она пришибленная. Какой поворот все это примет? Он постарался, чтобы его голос прозвучал ни мягко, ни твердо. Голос заскрипел, как на ржавых петлях.

— Само собой, я сразу позвонил бы тебе, Мириам, не будь этой гнусной простуды.

— Бедный! Это, наверное, когда ты бегал от женщины по всему Дублину.

Внутри у него все оборвалось.

— Когда мы увидимся, Мириам?

— Боюсь, что не сегодня, Джордж. И не завтра. С той самой минуты, как твоя экономка появилась в Дублине, она названивала мне каждые полчаса. У тебя, видимо, не было от нее тайн — она как у себя дома в этом городе. Ты что, поведал ей все сказки юных дней? Вдобавок ты оставил дома записную книжку. Подозреваю, что она могла позвонить секретарю министра. А то и самому. Я не исключаю даже весь кабинет. Некоторое время назад она осадила мою квартиру и мыкалась под фонарями с видом безработной шлюхи. Я с полчаса понаблюдала за ней сквозь занавеску — и впустила. Бедная тварь промокла до костей. Я дала ей рюмочку для согрева, немного послушала ее европейское нытье, дала сухую смену белья и отправила мокнуть в горячей воде. Когда она там наплещется, я, наверное, еще немного послушаю страсти о нашем человеке в Брюсселе, а потом устрою ее в какую-нибудь гостиницу, чтобы она была в форме, когда в понедельник утром явится к секретарю.

— Она же полоумная баба, Мириам! Нельзя верить ни единому ее слову!

— Если бы только слова: у нее есть глаза. Она говорит, что у тебя на пояснице родинка. У тебя есть родинка, Джордж?

— Она же шьет мне рубашки!

— Очень по-семейному. И еще — что у тебя шрам в районе паха.

— Проговорился как-нибудь.

— При ней твое письмо из Парижа, двухмесячной давности. Его просто неловко читать. — Ее голос снова смягчился и погрустнел. — Прости, Джордж. Лучше бы ты остался в Тринити и стал преподавателем древнегреческого. Я поняла: в тебе мается мальчишка, и ты до такой степени его боишься, что слой за слоем замуровываешь его заграничным жирком. Также эта бедняжка: из ее мощей, может, всю жизнь ломится наружу пышная богиня Питера Пауля Рубенса. Боже мой! Я иногда задаюсь вопросом, сколько Ариэлей томилось в Калибане. И сколько Калибанов — в Ариэле. Когда я так думаю, мне становится жаль человечество.