Шон О'Фаолейн - Избранное

— И что же Джорджи, джентльмены? Дрожит? Меняется в лице? Трепещет? Ничуть не бывало. Невозмутимый, как этот огурец на моем сандвиче, он смотрит Алексу прямо в глаза.

— Мерзость? — говорит он, а мы примем к сведению, что в Тринити-колледже (Дублин) он имел золотую медаль за древнегреческий. — Совершенно согласен с вами, сэр. Вонь тут несусветная. Не деревня, а помойная яма. Соблаговолите, однако, припомнить, сэр, читанного вами в Итоне Геродота — это книга третья, глава четвертая, параграф первый, — и вы, наверное, вспомните, что уже в 434 году до рождества Христова эта деревня была грязной, зловонной и поганой.

— Кишащий блохами калабрийский шинок, три минуты второго ночи — как, по-вашему, реагирует Алекс? Он закатывается смехом. Заливается. Помирает со смеху!

— Насколько я понимаю, капитан, — говорит он, посерьезнев, — вы лингвист, ученый человек? Какими еще языками вы владеете, кроме греческого? — Джорджи отвечает, что в придачу к золотой медали за древнегреческий он свободно владеет итальянским и французским и сносно знает немецкий. Тут генерал поднимает палец. — Золотой человек. С настоящей минуты считайте себя произведенным в майоры. В семь утра явитесь в штаб армии и будьте готовы к назначению военным комендантом города Реджоди-Калабрия, а там посмотрим. — С этими словами он разворачивается, скрипнув начищенными коричневыми сапогами, забирается в джип, и оглоушенный — именно оглоушенный, джентльмены, — майор Аткинсон только и видит, как фары кенгуриными прыжками уносятся в темную итальянскую ночь. Вот так мой мальчик стал майором, получил под свое начало первый итальянский город, отбитый союзными войсками. Разве не видим мы здесь воочию, джентльмены, как вершится история?

Безусловно! Кофейные чашки поднимаются в его честь. Воистину! Чашки пригубливаются. Однако…

Подобно известным нациям, свихнувшимся на истории — причем некоторые ходят у нас в лучших друзьях, — мы, ирландцы, двойственные люди: мягкие и жесткие, пылкие и расчетливые — и по этой причине у одного из сидевших за тем столом, у завистника с орлиным носом по имени Куни, эта опостылевшая байка про Алекса и Джорджи наконец так навязла в зубах с цинковыми пломбами (страховые агенты не замахиваются на золотые), что он побежал консультироваться к другу-профессору из клерикального мейнутского колледжа, а тот побежал к другу-археологу из дублинского Института усовершенствования, ирландцу-католику, — все насчет методистской байки: будто бы калабрийская деревушка Гальяна была смешана с грязью великим Геродотом в V веке до рождества Христова. Тщательно обрыскав весь свод сочинений историка, ни один из них не обнаружил даже глухого упоминания о таком населенном пункте в Великой Греции.

У Куни достало милосердия не сообщать об этом факте старику Бобу Аткинсону, потому что даже у распоследнего Куни есть сердце. Он подождал четыре года, выбрал подходящую обстановку и попенял к тому времени уже бывшему майору за ложь. Получив ответ, он медленно залился краской: побагровели шея, щеки, скулы, порозовела крутая маковка лысого черепа.

— Разумеется, — по своему обыкновению, ore rotundo [92] Складно, стройно (лат.). объявил Джорджи, — у Геродота нет упоминания этого местечка. Искать его там станет только невежда. Просто-напросто я внес краски в заурядную и совершенно реальную встречу, чтобы потешить старика, которого, кстати сказать и если вам интересно, вчера вечером мы доставили в госпиталь сэра Патрика Дана, что на берегу канала, некогда заслуженно звавшегося Большим. Сейчас там скверно. Осока. Тина. Консервные банки. Дохлые кошки. Старику совсем скверно. Мне врач сказал: у него не осталось сил даже умереть. Как бы сегодня вечером он не отплыл, подобно джойсовскому последнему листику на глади Лиффи, к своим холодным и сумрачным праотцам.

— Вы солгали, — настаивал Куни.

— Мистер Куни, с генералом Александером я говорил, как с вами. Майора получил. Комендатуру в Реджо-ди-Калабрия возглавлял, а это, кстати, не за тридевять земель от Фурий в Ионической Италии, отысканных благодаря свидетельствам Геродота, из коего по тем временам крупного и славного города, значением не уступавшего хотя бы сегодняшнему Дублину, он, как полагают, и отплыл бесповоротно и сам стал историей. Вы не возражаете, мистер Куни, если я передам отцу ваши добрые пожелания, оставив их искренность на вашей совести, пока он только готовится в свое дальнее плаванье?