Шон О'Фаолейн - Избранное

В этом протянувшемся на милю тоннеле все причины были со мной в темном вагоне, где пахло остывшим паром и минутами из вентиляционных отдушин на крыше выплескивалась вода. Внезапно тоннель оборвался, и я почувствовал себя как ловец жемчуга, вознесшийся из глубин моря к свету дня. Разом вокруг распахнулся освещенный солнцем зеленый простор. Внизу по пыльным сельским дорогам легко скользили к маслобойне розовые автомобильчики. На лугах паслись черно-белые коровы. Повсюду в полях люди заняты были своими утренними трудами. Я открыл окошко, впустил свежий воздух. Уселся поудобнее и погрузился в газеты и в нахлынувшие на меня мысли о доме и о работе, и чем дальше уносил меня поезд, тем реже взглядывал я на поля за окном, тем дальше отступали образы и мысли этих двух дней.

С тех пор я ни разу не видел Мэла, хотя оба мы уже очень немолоды; но раза три или четыре в памяти у меня словно срабатывал переключатель и вновь возникал Мэл — неясная тень с двумя седеющими пучочками на скулах и длинным, как у Шерлока Холмса, носом… Раза четыре, не больше. Однажды он мне все-таки написал, спустя некоторое время после того, как умерла тетушка Анна — не тогда, когда она умерла, а именно спустя некоторое время, — умерла восьмидесяти одного года, все еще оставаясь у него экономкой. Он благочестиво позаботился о похоронах и прочем. В письмо он вложил несколько моментальных фотографий, которые нашел у нее в сумочке: она в молодости, на карском ипподроме, я мальчишкой. В завещании, упомянул он, она отказала свои дивиденды ему.

Он обхаживал свою прелестную мадемуазель Морфи — в действительности ее звали миссис Михол О’Салливан — уже полтора месяца, и все перипетии этой охоты ее так занимали и развлекали, так весело, даже задорно вела она свою роль, что в недалеком будущем он предвкушал победу. При самой первой их встрече в день святого Патрика на коктейле в голландском посольстве, куда она явилась с мужем, не способным даже слова проронить ни о чем, кроме ножниц всевозможных размеров, производимых где-то на западе Ирландии, явно смущенным и выпившим слишком много ирландского виски, она сразу же ему понравилась не только потому, что у нее была великолепная, в стиле Буше фигура, медные волосы, зеленые, словно липовая кора, ирландские глаза и безупречная кожа, но и потому, что ей была свойственна спокойная, продуманная, не бьющая в глаза элегантность: костюм от Баленсьяги, изысканные перчатки, матово поблескивающая сумочка крокодиловой кожи, крохотный батистовый кружевной платок, горьковатый слабый аромат духов. На всякие такие штуки у него был богом данный глаз и нюх. В конце концов, это входило в его служебные обязанности. Рог протрубил во время их второй встречи двумя неделями позже в посольстве его страны. Она пришла одна.

И вот через неделю, а может, и скорей придет конец всей этой веренице нежданных предваряющих встреч — их устраивала главным образом она, а он не уставал молить об этом, — этих наивно-изумленных «кто-бы-мог-подумать-что-вы-окажетесь-здесь» то в зоопарке, то на скачках, то в кинотеатре, на вернисажах, вновь в посольствах (однажды он, смеясь, сказал: кажется, вся дипломатическая служба Европы опекает наш взаимный интерес), долгих поездок в Дублинские горы на его двухместном закрытом «рено», загородных непринужденно-интимных ленчей — лицо к лицу, нога к ноге (они уезжали за город, потому что она сразу же ему внушила, что Дублин — биржа сплетен, казино молвы), придет конец этим обворожительным предвиденно-непредвиденным tête-à-tête, как бы подаренным им судьбою, а точнее, просто-напросто вырванным у судьбы, под полураспустившимися почками и надвигающимся на них небосводом в Феникс-парке, когда в городе, внизу, вспыхивают первые огни, знаменуя для него конец еще одного скучного дня на Эйлсбери-роуд — дублинской улице посольств, — для нее же дня, возможно, более приятного, но, как он эгоистично уповал, тоже не столь уж волнующего в ее элегантной антикварной лавке на Сент-Стивен-Грин. Мало-помалу эти милые их встречи, торопливые рассказы о себе сотворили свое дело: знакомство превратилось в дружбу, они обменивались понимающими улыбками, когда на глазах у них происходил какой-нибудь забавный эпизод, с нетерпеньем ожидали следующего свидания, беспредметная нежность переполняла их, и взаимное влечение натягивалось все сильнее, как тугая тетива. По крайней мере так ему казалось. Каждый день теперь и даже каждый час шел неуклонный медленный отсчет, более медленный, чем ритм в концерте Мендельсона ми минор, более медленный, чем замирающая секвенция идиллии «Зигфрид».