Шон О'Фаолейн - Избранное

— Я предпочитаю поступать логично.

— Выходит, ты нипочем не станешь выплачивать тетушке Анне ее воображаемые дивидендики и вынужден будешь дать расчет твоей воображаемой Шейле, и вот тогда-то ты и вправду будешь отчаянно несчастлив.

— Возможно. Но это пройдет. И тебя это, черт возьми, во всяком случае, не касается.

Несколько мгновений мы с ненавистью смотрели друг на друга. Потом я повернулся и, не пожелав ему доброй ночи, пошел в свою комнату. Почти тотчас хлопнула наружная дверь. Раздвинув занавеси, я увидел, как он прошагал по дорожке, вышел на освещенную луной дорогу и скрылся за поворотом в глубокой тени деревьев, куда мы ходили вчера наблюдать за зимородками, за цаплей на гнезде и той неправдоподобной экзотической птицей с хохолком. Я вдруг от души пожалел его. Потом в отчаянии отмахнулся. Среди ночи — часы мои показывали два — меня разбудила музыка, все выше полыхала она языками пламени на горной вершине, среди богов, вокруг Брунгильды. Я в постели, он у погасшего камина слушали ее вместе. Но вот музыка иссякла, и в его двери щелкнул замок.

Утром, когда я встал, оказалось, он уже на ногах, в своей безупречно чистой желто-белой кухне готовит кофе и тосты.

— Доброе утро, Мэл!

— Привет! Спал хорошо? Утром в понедельник я сам себе повар. Как видишь, она все подготовила.

Он кивнул в сторону накрытого стола — салфеток, посуды, столового серебра. Она даже поставила в вазу букетик нарциссов, первоцвета и медуницы.

Мэл был одет для поездки в город — черный пиджак, брюки в черную и серую полоску, серый замшевый жилет, жесткий белый воротничок полосатой сорочки и серый галстук с маленькой жемчужной булавкой. За кофе он рассказывал о птицах и на это время, как и в субботу, опять стал милым, молодым, задорным. Мэл говорил об удоде: «Нет, это не он… они пролетают здесь по весне». Рассказывал о козодоях. Похоже было, он много знает о совах. Когда мы собрались выйти, он позаботился, чтобы все занавеси были задернуты («От солнца красное дерево выцветает») и все окна надежно заперты, взял котелок и зонтик, с особой тщательностью запер дверь, дважды ее подергал, оглядел весь фасад коттеджа, и мы выехали в еще одно омытое солнцем утро.

По дороге в город мы подобрали Шейлу у ее домика и, пока Мэл не завез ее в контору, не проронили ни слова. У конторы я попытался уговорить его не провожать меня на станцию — ведь он человек занятой, а сейчас утро понедельника и все такое, у него наверняка уйма дел, — но он не поддавался уговорам, и мы опять чуть не рассорились, но наконец он уступил, сказал, что зайдет в контору, спросит, нет ли чего-нибудь срочного. Он повел меня с собой и по всем правилам представил главному бухгалтеру и счетоводу. Пока он просматривал почту, я болтал с ними и обратил внимание на турецкий ковер и всякие новомодные приспособления, и думал — вот оно место, где начала меняться моя тетушка Анна. На вокзале Мэл, несмотря на мои протесты, купил мне утренние газеты и остался ждать у дверей моего вагона, пока поезд не тронется. Я поблагодарил за приятно проведенные субботу и воскресенье, заверил, что мне и вправду было приятно, похвалил его коттедж, вспомнил про еду и вино, пообещал, что мы непременно еще увидимся, на что он кивнул, и мы обменялись на прощанье несколькими любезностями. Когда проводники принялись захлопывать двери вагонов и поднимать оконные рамы, чтобы не допустить в вагоны тяжелые запахи тоннеля, начинавшегося в конце платформы, Мэл поднял к окну свое длинное лицо, глаза над двумя пучочками седеющих волос на скулах смотрели угрюмо.

— Кстати, — сказал он, — ты будешь рад услышать, я решил по-прежнему выплачивать твоей тетушке дивиденды. Разумеется, пополам с тобой.

Я высунулся из окна и схватил его за плечо.

— И жениться на Шейле?

— Когда я проигрываю, я это знаю. Сегодня же утром дам ей расчет. Мне нужна новая экономка. Хочу попросить твою тетушку Анну.

— Но ей семьдесят! И она дама в стесненных обстоятельствах. Она откажется.

— Когда увидит мой коттедж, не откажется, — заносчиво сказал он. — Я бываю там лишь по субботам и воскресеньям. Пять дней в неделю она может чувствовать себя настоящей дамой. Чем плохо! А ведь она была кухаркой. И моей плоти не будет грозить никакой соблазн. Привет! И прощай!

Пыхтя и отдуваясь, поезд тронулся. Мэл и платформа медленно заскользили назад.

Через несколько секунд я очутился в тоннеле. Окно затянула непроницаемая пелена. В вагон проник тяжкий запах подземелья. «И прощай»? Очевидно, он вынес окончательное суждение обо мне и не намерен больше со мной встречаться. Я выведывал, вмешивался, я сорвал покров с самой тайной его мечты и разбил ее, вынудив его трезво ее оценить. Я оказался во всех отношениях невыносим. Я рассчитывал встретить того Мэла, которого, как мне казалось, всегда хорошо знал, был уязвлен, увидев, что он не совсем такой, попытался сделать его совсем не таким — и чтобы при этом он оставался тем моим прежним Мэлом — и пришел в ярость оттого, что он упорно желал остаться таким, каким, казалось ему, он был всегда. В минуты безнадежной путаницы, с которой ничего невозможно поделать, когда в придачу одолевает стыд и неловкость, правда может быть только банальной, но все равно правдой. Юности ведомо лишь то, что еще находится в зачаточном состоянии. Жизнь не однозначна. Жизнь — игра. Дружба непрочна. Любовь — риск. Если судьба дает в руки человеку синюю птицу, ему остается только ухватиться за нее и бороться за нее без передышки, не рассуждая, потому что все самое главное в жизни мы совершаем (как было сказано!) по причинам, которые рассудку неведомы — он их постигает разве что лет через двадцать.