Шон О'Фаолейн - Избранное

— О чем же? — с улыбкой спросил я.

Шейла включила проигрыватель и опустила крышку.

— По-моему, о счастье, которое приносит любовь. Он должен немного разогреться, а потом действует автоматически.

Я глянул на нее. Интересно, она глубокая натура? С дороги донесся гудок Мэла. Шейла улыбнулась, впервые за все время. У нее оказались превосходные зубки.

— Мне пора. Не дайте погаснуть огню. Он иногда засиживается допоздна. Поленьев сколько угодно. И я включила электрические одеяла на вторую степень, так что к тому времени, как вы покончите с последним стаканчиком, они будут приятные и уютные. Доброй ночи.

Она вышла, а я подошел к окну посмотреть ей вслед; огромная луна взошла над окружающими долину темными холмами, нежно, как в поцелуе, касаясь их округлых грудей. Мэл и Шейла стояли рука об руку и смотрели на луну, он чуть склонился к Шейле, показывая ей, точно ребенку, вверх, и что-то говорил, в кои-то веки явно кстати, так как она быстро обернулась к нему и заразительно рассмеялась. Он коснулся пальцем ее меховой шапочки, и тут пластинка у меня за спиной включилась и два десятка скрипок зашептали, запульсировали, набирая силу, омывая меня той же могучей волной, что и свет безмерной луны. Я уже не сомневался насчет этих двоих. Он отпустил ее руку, распахнул перед ней дверцу машины, так что горевшая внутри лампочка на миг осветила ее сияющую улыбку. Потом захлопнул дверцу, сел на свое место, и автомобиль понесся прочь. Я медленно вернулся к своему креслу, коньяку и сигаре и уставился на мерцающий огонь.

Волна за волной идиллия вздымалась к первому крещендо, и вот уже смычки бичами хлещут по скрипкам в страстном порыве мелодии. Безумец! Сидеть здесь ночами, в этой безмолвной долине, лицом к лицу с Шейлой, и слушать музыку, подобную этой ликующей музыке, созданной любовником для спящей возлюбленной. Если уж мне отчаянно захотелось оказаться дома, в постели с женой, то, боже милостивый, что же должен испытывать он? Я вдруг вспомнил кое-что и схватил конверт пластинки. Да, я прав. Вагнер написал эту любовную идиллию, когда ему было пятьдесят семь, уже за сорок он влюбился в Козиму Лист, а ей было тогда двадцать с чем-то, и мне вспомнились другие мужчины в годах, что женились на молодых женщинах, находили их даже в тесном кругу маленького городка в нескольких милях отсюда. Мужчины, опаленные зимним холодом, что срывают едва распустившиеся розы. Старый Роберт Котрелл, судовладелец, женился на барменше из отеля «Виктория». Франк Лейн, винокур, в шестьдесят подцепил хорошенькую официантку из «Золотой таверны». А как же звали того мельника, который вдовел двадцать пять лет, а потом влюбился в одну из своих работниц, и у них народились дети моложе его внуков? Такое легко может случиться с мужчинами, которые всю жизнь придерживались самых суровых обычаев, а потом им вдруг это опостылело, и они пустились во все тяжкие.

Музыка медленно замирала, сама собой пресытясь, и я поуспокоился. Мэл ясен как на ладони — со своей болтовней о людях, которые берут глину жизни и лепят из нее собственную форму. О Шейле же я только и знаю с его слов, что она живет в придорожном коттедже, и, как он должен понимать — и первым сказать об этом, — богатый биржевой маклер для нее превосходная добыча. Я стал беспокойно бродить по дому. Ошибся дверью и попал в его спальню. И тотчас захлопнул дверь, чувствуя, что невольно окунулся в глубокие и опасные воды. Край одеяла был отвернут под углом в сорок пять градусов и на подушке лежала едва распустившаяся алая роза. Я ушел к себе, лег и уснул так крепко, что не слышал, как он возвратился.

Когда я проснулся, солнце сияло вовсю и коттедж был пуст: Мэл, вероятно, поехал к обедне, а потом за ней. Когда они вернулись, та роза была у него в петлице. После завтрака я взял «ягуар» и поехал в город повидаться с тетушкой Анной.

В городе трезвонили церковные колокола, но на набережной, где она жила, не было ни души. Даже чайки на реке и на оградах вдоль пристани и те молчали. Я остановил машину у ее старого дома — изгородь покосилась, стекло в полукруглом окне над дверью треснуло, старомодная, в восемь филенок дверь, бугристая от многочисленных наслоений краски, нуждалась в паяльной лампе, да еще ее требовалось недельку скрести, чтобы проступил резной багет и превосходное красное дерево. Я посидел в машине, думая о тетушке Анне, какой знал ее много лет назад, и о том, как бы с ней поладить.

Была она всегда ласковая, нестрогая, легко расстраивалась и, насколько я знал, мало чем интересовалась в жизни, только смотрела скачки, гадала на кофейной гуще и на картах, питала слабость к сладкому и зачитывалась третьесортными романами про любовь, издающимися в дешевой лиловой серии. Надо бы прихватить с собой коробку шоколада. Я поехал и отыскал кондитерскую, где торговали и в воскресенье. Наверно, из-за любви к сладостям тетушка так всегда и маялась зубами: они у нее вечно болели и несколько передних испортилось. В ту пору существовала какая-то замазка, паста или облатка, с помощью которой бедняки в провинции в особых случаях затыкали для красоты дырки в зубах. А может, то была просто белая жеваная бумага? Тетушка пользовалась этим постоянно, и оттого казалось, зубы ее слеплены из замазки. Вдобавок бедняжке неудачно прооперировали левый локоть, в одном месте на локтевой кости было постоянно мокнущее углубление вроде пупка, и она постоянно поглаживала его правой рукой, особенно в холодные или ветреные дни. Может, старушка согласится пойти к хорошему хирургу? Или, пожалуй, попробую соблазнить ее добротной удобной одеждой, жена без труда купит для нее все необходимое. Не то чтобы, глядя на ее ветхий дом, я опасался, что трудно будет уговорить ее принять наш ежегодный дар, нет, просто вспомнились те дни, когда она жила среди зеленых холмов в Каре, по крайней мере в полном довольстве, к ее услугам была наилучшая пища и здоровый сельский воздух, и, наверно, не надо ей было оттуда уезжать, и всего лучше ей было бы вернуться в родные края, но теперь это, увы, невозможно.