— Ведь дом весь на нас пальцем станет показывать, — сказала Иза, — этим кончатся твои хитрости. Нехорошо, милая моя. Ты что, на почтовой карете едешь, что ли? Четыре часа пути! И целая жареная курица да еще чуть не кило печенья. Куда ты все это уложишь? И когда будешь есть? Да добро бы еще съела! Почему ты не сказала Терезе, если тебе моего печенья мало показалось? Зачем ты соседку просишь, с которой я едва знакома? Ты хоть ей заплатила за это?
Старая не отвечала — лишь подтянула выше одеяло, закрыв им рот, и лицо ее от этого стало таким странным, что Иза лишь смотрела на мать, словно впервые видя.
— Завтра я уеду, — сказала старая без всякого выражения. — Не трогай меня!
Иза чуть не плакала, уходя от нее. Она позвонила Домокошу, но того, конечно, не оказалось дома, хотя шел уже одиннадцатый час. Не трогай ее! Да разве когда-нибудь в жизни она ее трогала? И сейчас всего лишь от ненужного груза хотела избавить, от бессмысленного таскания тяжести. Иза, обиженная и растерянная, впервые почувствовала: даже хорошо, что матери несколько дней не будет. Соседка-кондукторша наверняка все расскажет Терезе, чего ради она станет молчать, в прошлый раз они поссорились, вытряхивая ковры, та рада будет отомстить.
Старая, которая только и ждала, чтобы дочь вышла из комнаты, тут же встала с постели. Сейчас бы ей кстати была какая-нибудь завалящая салфетка; но салфетки не было, и курицу, прямо в промасленной бумаге, пришлось завернуть в целехонький, еще от приданого оставшийся льняной платок. Она вынула из шкафа чай в бутылке из-под пива; чай удалось приготовить так, что ни Иза, ни Тереза ничего не заметили. Кипятила она его на спиртовке, которую, конечно, сберегла, несмотря ни на что; а запах при нынешней холодной погоде выветрился в два счета.
Ночью она совсем не спала, потому что и будильнику не очень доверяла, боясь опоздать на поезд. Телефон в холле подал голос первым, потом и будильник задребезжал что есть мочи; старая слушала его с гордостью. Лет сорок он у них, а как хорошо служит. Она и его засунула в сетку вместе с продуктами. Вдруг у Гицы нет будильника — как же она встанет, когда надо будет ехать обратно?
Утром Иза перестала сердиться, но виду не подала. Пусть старая чувствует, что она думает о жареной курице. Когда позвонил в дверь Домокош, прибывший за ними на такси, и она вошла к матери за вещами, то встала на пороге как вкопанная: к чемодану прислонена была до отказа набитая сетка. До сих пор она знала только, про чемодан, насчет сетки и речи не было. Как же мать взберется на трамвай, когда приедет? Она спросила об этом; мать посмотрела на нее, как на чужого человека, лезущего с непрошеными советами. Иза испугалась ее глаз.
— Такси возьму, — ответила мать. — Приеду и найду такси.
— Иза пожала плечами. Кто поверит, что мать может взять такси и выкинуть целых десять форинтов за пустячную дорогу до Гицы? Готова отговориться любой чепухой, лишь бы захватить с собой эту несчастную курицу, лишь бы за ней оставалось последнее слово. На вокзале Иза все же взяла себя в руки — как всегда, когда у нее было время, чтобы успокоиться. Не расставаться же вот так с матерью из-за какой-то паршивой сетки!
— Мама, — сказал она, взяв ее под локоть. — Оставь ты продукты, слишком много всего для тебя одной. Посадим тебя в вагон-ресторан, там ешь хоть до самого дома. Не упрямься!
«Нет», — ответила старая. И, оттолкнув руку Домокоша, сама вскарабкалась на подножку вагона. Они молча помогли ей войти в вагон, разместили в багажнике чемодан с сеткой. Старая села лицом по ходу движения. Домокош обложил ее журналами. Поблагодарив, она сплела на коленях руки в перчатках, словно давая понять, что больше в их обществе не нуждается. Лицо ее стало пустым, на нем не было даже вежливого внимания. Они все же остались до отправления поезда, а Домокошу удалось даже рассмешить ее. Иза открыла материну сумку и сунула туда еще триста форинтов: вдруг ей захочется купить что-нибудь, когда приедет; увидев это, старая замерла и с подозрением посмотрела на толстую женщину напротив, которая читала «Женский листок» и не обращала на них ни малейшего внимания. «Боится, ограбят», — подумала Иза, чувствуя, что уже дрожит от злости и раздражения.
За две минуты до отправления Иза и Домокош поцеловали старую: пора было выходить.
Домокош открыл окно, чтобы старая могла помахать им рукой; Та в самом деле встала, держа в руке белоснежный платок с черной каймой. Глаза у Изы блеснули; Домокош понял почему: лицо, обращенное к ним, было вежливым и сдержанно-загадочным, но оно ничего не выражало, по нему не видно было даже, рада она поездке или уезжает с тяжелым сердцем. Старая с равнодушным видом махала платком — потому лишь, что с детства ее учили махать при прощании. Иза вдруг заплакала, прижав к глазам платок. Много всего было в этих слезах: и курица, и будильник, и даже женщина в купе, грызущая орехи и читающая «Женский листок». Поезд тронулся, быстро набрал скорость и скрылся из виду. Домокош притянул к себе Изу, поцеловал ее. Он никогда еще не целовал ее в публичных местах: Иза просто не допустила бы этого. Но сейчас она не стала противиться. Ей стало немного легче от его поцелуя, и вокзал уже не казался неподходящим для этого местом.
Читать дальше