Магда Сабо - Пилат

На остановке скопилась толпа, один трамвай она пропустила, на следующий чудом удалось взобраться. Теперь никому почему-то не пришло в голову ей помочь, она сама мучилась с чемоданом. В результате он застрял в дверях, кондуктор строго прикрикнул на нее, зашумели пассажиры; растерявшись, она бестолково дергала чемодан, пока наконец какой-то мальчишка не отпихнул его с дороги. Слыша сердитые голоса, она встряхнулась, вышла из того блаженного состояния, в какое привел ее вид родного города. На нее прикрикнули — это было уже более знакомо, чем свист ветра. «Опять я не то сделала, — пристыженно думала старая, — всегда я делаю что-нибудь не то».

Втайне она надеялась, что Гица придет встретить ее на вокзал, но та не пришла; пятиминутный путь от трамвайной остановки дался ей нелегко. Она все время останавливалась, меняя руку, и осматривалась. Сколько всего отремонтировано вокруг! Вот и тротуар подновили, пока ее не было, повесили новые почтовые ящики — никогда раньше не было здесь таких ярких, огненно-красных ящиков.

Она заметила вдруг, что идет осторожно, глядя под ноги, хотя для этого нет никаких причин, — и сообразила: прежде на этом месте надо было быть очень внимательным, здесь в войну мины выломали кирпичи на дорожке. «Винце», — сказала она про себя, в очередной раз меняя руку. Когда кончится проулок Буденц, она увидит свой дом.

Она шла, все ускоряя шаг, почти бежала меж рядами домов — и на углу остановилась. Чемодан стукнул о камни дорожки. Она не поставила, а уронила его, словно хотела отбросить вместе с сеткой. Дома, в котором она столько лет прожила, не было.

Она стояла и плакала. Ладно, она понимает, дом уже не ее; но она так мечтала увидеть его еще раз; она и в Пеште представляла во всех подробностях, как они встретятся; именно отсюда, с этого места хотела она его увидеть, с этого угла, где всегда отдыхала, возвращаясь с рынка. Потрясение было столь огромным, что она едва способна была шевельнуться, и никак не могла взять в толк, что же случилось, куда делся дом; в груди ее поднимался какой-то слепой, бесформенный гнев: Антал, это Антал во всем виноват, это он допустил. Меж домами Гицы и других соседей было что-то совсем незнакомое.

По старой привычке, а также в наивной надежде скрыть, что видит все хуже, старая не носила на улице очков. В Пеште Иза заставляла мать надевать их; но, как только тронулся поезд, она тут же сняла очки и убрала в ридикюль: пусть Гица увидит ее такой же, как прежде. Лишь вплотную приблизившись к своему бывшему дому, она поняла, что случилось. Антал перекрасил палисадник и основательно отремонтировал дом. Даже оштукатурен он был по-иному: прежде гладкие, серовато-белые, немного уже облезающие стены теперь были желтыми и шершаво-пузырчатыми; на окнах висели решетчатые ставни, точно такие, как в квартире Изы. Щель для почты были обита жестью, даже драконью пасть покрасили заново, в ярко-красный цвет, она казалась теперь живой, словно голова настоящего зверя.

Если б она захотела, то могла бы даже войти в дом: в ее ридикюле лежали ключи от ворот и от двери; она не намеренно оставила их у себя — просто не успела отдать после похорон, некому было отдать, да и не попала домой. Если б она захотела, то могла бы войти, проведать Капитана, пройти по комнатам, выйти в сад. Но не пойдешь же в чужой дом без спросу, даже если он и был когда-то твоим; это вроде кражи со взломом.

Продавец газет, погрузившись в «Непшпорт», не поднял головы; старая даже обрадовалась этому: сейчас у нее не было сил беседовать с ним. Отвернувшись, прошла она и мимо витрины Кольмана, надеясь, что тот в предобеденной суете ее не заметит; к тому же Кольман привык видеть ее в старом пальто, а не в этом балахоне с воротником из выдры и в шляпе, надвинутой низко на лоб. Старое пальто отобрала у нее Иза, купив взамен это, и мать обвиняла себя в неблагодарности, чувствуя, что почему-то совсем не рада обнове. Но что делать: она любила по-настоящему только вещи, долго и преданно служившие человеку, верных спутников в бедной, но честной жизни; она, как и Винце, считала, что нехорошо пробуждать в других зависть: для них, двух беспомощных стариков, куда лучше и безопаснее, если благополучие их не будет лезть людям в глаза. Оба очень боялись воров; ведь Капитан — не собака, не залает, увидев чужого, не поднимет тревогу. Кольман ее не заметил, и она без помех добралась до ворот Гицы.

Мастерица затопила как раз перед ее приходом.

Всем в округе было известно, что у Гицы есть принципы: к ним, этим принципам, относился и пустой дровяной сарай, и аскетический образ жизни; Гица, например, утверждала, что теплая комната вредна для здоровья, и потому топить начинала лишь с первым снегом. Старая тысячу раз слышала это, да и сама, заходя к соседке с каким-нибудь делом, убеждалась, что у той в самом деле вплоть до конца ноября огонь горит только в кухонной плите, — и все-таки почему-то была уверена, что Гица пересилит себя и встретит ее в натопленных комнатах: гость — это гость, ради гостя можно и поступиться чем-то.