Магда Сабо - Пилат

И тут горячая волна жалости захлестнула старую, заставила ее в панике высунуться в окно; лишь теперь она поняла, что натворила. Ее охватило острое чувство вины, что она кого-то лишила крова над головой — хотя бы и такое вот бессловесное существо. Она звала птицу, пыталась заманить ее обратно, а внизу гремели трамваи, мчались машины. Некоторое время она еще видела яркое оперение, просвечивающее сквозь листву; потом вошла Тереза, увидела пустую, открытую клетку, махнула рукой — и затворила окно: мол, что уж теперь, жалей не жалей — все равно, и нечего зря высовываться, а то еще кровь прильет к голове, не дай бог, вывалится; а птицу хозяйка купит новую.

Иза новую птицу покупать не стала, Домокош же оскорбился немного. «Если б можно было, — думала старая, — они бы наверняка говорили при мне на каком-нибудь иностранном языке, как мы с отцом, когда Иза была маленькой. Стоит ли после этого дарить мне подарки, такой растяпе?» Клетка исчезла, Домокош сам выбросил ее в мусор; на душе у старой лежал теперь еще один камень. Иногда по ночам, проснувшись, она видела перед собой птицу, имя которой, пока та жила у нее, она и произносить не хотела; потому что нельзя же звать птицу таким несуразным именем; она представляла, как Элемер теперь скитается по крышам, держа под крылом узелок с пожитками, у бедняги нет даже того, что есть у нее: крыши над головой и куска хлеба, — а все потому, что она не захотела терпеть птицу рядом с собой.

Старая исхудала; иногда за целый день она не произносила ни слова.

Иза встревожилась; Домокош, сам удивленный тем, как раздосадовала его детская выходка старой, теперь немного смягчился. Конечно, можно было предполагать, сказала Иза, что смерть Винце, утрата прежнего дома, переезд из провинции будет для старой нелегким испытанием — но кто мог подумать, что она настолько не сможет привыкнуть к столице? Особых забот у нее здесь нет, ежедневных обязанностей, к которым она привыкла, все равно для нее не придумаешь, да и мать далеко не так вынослива и сильна, как ей самой кажется, и хозяйство домашнее здесь другое: и проще, и в то же время сложнее; да если бы старая и справлялась каким-нибудь чудом, то ведь у Терезы все получается лучше, с Терезой легче и работать, и отдыхать. Изе не нужно было спрашивать совета у коллег-геронтологов, чтобы понять: ставшую лишней энергию матери следует занять какой-то работой; Иза прекрасно знала, что работа — часто единственная нить, которая связывает очень старых людей с жизнью. Но домашнее хозяйство ей доверить нельзя, для постоянной работы она уже не годится; Иза купила ниток и попросила мать связать ей кофту. Нитки были красивые, цвета лаванды, они с Домокошем потратили целый вечер, перематывая их в клубок. Старая поблагодарила дочь, повертела в руках пластмассовую коробку, из которой так удобно было вытягивать нить, не боясь, что она запутается и порвется, — но снимать размеры с Изы не стала, сказала: потом. «Она понимает, что я только время ее хочу занять, — думала Иза, — и знает, что я ее кофту носить не буду, в магазине можно купить гораздо красивее. Что же делать?»

Домокош предложил устроить старую куда-нибудь на службу; сначала это показалось Изе бессмыслицей, но потом она стала всерьез обдумывать эту идею. Конечно, о том, чтобы найти ей где-нибудь место как пенсионерке, и речи не может быть; серьезную работу ей не очень-то доверишь, даже если бы где-то ее и взяли: мать так невнимательна. За детьми она, пожалуй, могла бы смотреть, но кто знает, в какую семью она попадет; да и наверняка тут же поссорится с хозяйкой, если та попросит ее не рассказывать детям про ангелочков: у матери в любой сказке фигурируют ангелочки с длинными белокурыми локонами, они смотрят, как ведут себя мальчики и девочки, и соответственно наказывают их или награждают. И еще: что скажут люди, если узнают, что она, Иза, посылает родную мать работать, сама хорошо зарабатывая, да и пенсия у матери немалая. Домокош валялся на диване и ел дыню, вернее, не ел, а пожирал, выгрызая ее до корки; Домокош вообще-то умел есть по всем правилам, Красиво, даже изысканно, но иногда давал себе волю и вел себя, как ребенок; поглощая дыню, он сказал: «Ну, если ничего не выходит, просто побольше возись с ней!» Губы его, влажные от дыни, смеялись, но тон был серьезен. «Умник! — ответила Иза. — Я и так света белого не вижу». И она отшвырнула газету, в которой читала объявления.

На другой день она пошла в Женский союз.

В Женском союзе Изу знали и высоко ценили, она получала приглашения на все их приемы, иногда ее просили проконсультировать кого-нибудь, прочитать популярную лекцию. Иза изложила свою проблему; секретарь, с которым она разговаривала, посмотрел на нее с уважением. «Что за славная женщина, — думал секретарь, — никаких сил не жалеет ради матери». Вынув картотеку, секретарь стал искать, куда можно пристроить старушку. Сиделкой, наверное, ей будет трудно, не в каждом доме есть лифт, а у мамаши годы уже не те, ноги и сердечко пошаливают, поди. Маленькие дети шумливы и утомительны, а если у нее зрение неважное, то еще, того гляди, потеряет их на площадке, для ежедневной домашней работы она опять-таки слабовата. А вот есть у них одна артель, которая производит всякие поделки из синтетических материалов: работа легкая, приятная, игра, а не работа, оплата сдельная, поштучно, и глаза напрягать не надо, сиди себе, отдыхай. У мамаши есть швейная машина? Раньше была. Она не взяла ее в Пешт, но это пустяк, купят, если понадобится. Так что вот здесь и можно пристроить мамашу; можно в самой артели, там примерно все такого же возраста, ближе к семидесяти; если же не понравится, можно брать работу домой, так оно потихоньку-полегоньку и пойдет.