Магда Сабо - Пилат

Ну как тут писать письма?

Окно кухни выходило в световой колодец; открывая его, чтобы проветрить кухню, старая видела напротив точно такое же окно с точно таким же матовым стеклом, а если соседка, жена кондуктора, тоже проветривала в это время, они приветливо здоровались; соседка махала ей рукой, спрашивала, что у них сегодня готовят. Жена кондуктора была светловолосой и круглолицей, она часто напевала, включая и выключая разные хозяйственные электроприборы, точь-в-точь такие же, как у Изы.

Старая, с недоверием относясь к машинам и приборам, сдружилась странным образом с одним лишь холодильником. Может быть, из-за его голоса: холодильник урчал, как добродушный зверь. Сначала он пугал ее, но постепенно ей стало казаться, что он с ней разговаривает, и, сидя на кухне, она чувствовала себя не так одиноко. Больше всего звук, исходящий от холодильника, напоминал мурлыканье какой-то огромной кошки; но старой, которая никак не могла забыть Капитана, холодильник казался кроликом, огромным, белым Капитаном. Однажды она пролила в нем вишневый сок и кинулась мыть его, боясь получить от дочери нагоняй; Иза побелела, увидев это: старой, конечно, и в голову не пришло отключить ток.

— Милая моя, — сказала дочь, — это ведь тебе не погреб. Не вздумай подходить к нему с мокрой тряпкой. Бог с ним, пусть лучше остается грязный.

Она вытащила из розетки вилку холодильника, ритмичное урчание смолкло.

С того дня старая не могла уже по-прежнему, дружески относиться к холодильнику; она отчаянно старалась угадать, что надо делать, чтобы он подчинялся ей, как всем; но у Изы не было времени объяснять ей это, а жену кондуктора она стеснялась спрашивать. Никогда уже она не подходила к нему с прежней доверчивой радостью: лишь тихонько сидела рядом, слушая его успокаивающее, доброжелательное мурлыканье.

Она не смела спрашивать Изу, какие у нее планы в связи с Домокошем; собственно говоря, старой самой еще не очень было ясно, будет ли она рада, если речь зайдет о браке. Сначала, когда она только заметила, что Домокош приходит к Изе, она была бы счастлива, узнав о таком исходе дел: отношения Изы и писателя казались ей постыдными и недостойными; но как-то постепенно она привыкла к такому положению вещей и, поскольку ни с кем из старых знакомых не общалась, стала даже думать, что, может, и не стоит ей огорчаться, в Пеште, видно, на это смотрят не так, как у них дома. Домокош относился к ней хорошо, да и она, не будь у него такая профессия, тоже не боялась бы показать свою симпатию; однако от тети Эммы она усвоила: писатели — пьяницы, а кто вначале еще как-то держится, тот рано или поздно все равно встанет на дурной путь; не нравилось ей и то, что у Домокоша не было ни места службы, ни определенных часов работы; она боялась, что Изе потом придется его кормить. Конечно, обо всех этих вещах она размышляла про себя, никто не думал спрашивать ее совета или мнения. Жена кондуктора однажды крикнула в окошко, нет ли у старой какого-нибудь хорошего рецепта пирога, чтобы не нужно было много яиц, — тогда, впервые за долгое время, она ощутила себя нужной, так как помнила еще, как стряпать тот «военный» пирог, который так любил Винце и перед которым благоговейно стояла маленькая Иза; какой он был дешевый и в то же время вкусный, какой чудесный получался обман: все принимали его чуть ли не за торт.

Она всегда радовалась, видя улыбчивое соседкино лицо. И жалела, что молодая женщина тоже работает кондукторшей и в кухне проводит не так уж много времени. У нее старая посмела бы спросить, что сейчас происходит в мире, — с тех пор, как не стало Винце, она не могла следить за событиями. Политика не очень ее интересовала, но Винце часто читал ей вслух газеты, и она кое-как разбиралась в обстановке, хоть и поверхностно, не все понимая до конца. Теперь ей ужасно хотелось лучше ориентироваться в мире: живя в столице, в кольце громадных предприятий, она начинала понимать, что в знаниях о жизни у нее очень большой пробел, а какой-то род людей она вообще не видела вблизи.

До сих пор ей приходилось иметь дело с людьми обыкновенными, маленькими: продавцами, кондукторами, почтальонами, рыночными торговками, — но она никогда не говорила с рабочими, если не считать тех, кто приходил к ним красить стены или проводить электричество, — но это были свои, местные, выросшие где-нибудь на хуторе в окрестностях города и говорившие как крестьяне; фармацевтический завод, единственное крупное предприятие в их городе, построен был недавно, оттуда у них никто не бывал. В Пеште ужасно трудно было отличить рабочих от других людей: одеты здесь все были примерно одинаково; когда в своих бесконечных путешествиях она проезжала мимо какого-нибудь завода, где в это время как раз кончалась смена — о чем старая не имела понятия, — она смотрела на людской поток у проходной и, выворачивая шею, пока было хоть что-то видно, грустно думала, что хорошо бы было взглянуть или спросить кого-то, что за народ живет в этих домах и чем он занимается; но трамвай увозил ее все дальше, и она уже стыдилась своего любопытства. Вон даже у Изы нет для нее времени, а что уж говорить о чужих людях; да и кто поймет, зачем ей приспичило знать такие вещи.