Григорий Канович: Свечи на ветру

— Мать?.. не помню… Женщинами больше Иосиф занимался…

— Не беда. Отец сыну подскажет… Войны не длятся вечно. Спасибо.

Юдл-Юргис повернулся и зашагал прочь. Отойдя с десяток шагов, он оглянулся и крикнул:

— Скоро сойдет снег, и вырастет ваша трава. Высокая и мягкая, как перина.

Слова его звучали, как пароль, и я весь облился потом.

— Постарайся не упасть с крыши!.. Слышишь?

— Слышу!..

И Юдл-Юргис скрылся.

У францисканского монастыря меня, как мы и условились, ждал Пранас.

Плутая по тесным, увешанным семейным бельем и смердящим квашеной капустой дворам, мы вышли с ним к деревенской избе с поблекшими наличниками и скрипучим флюгером, возле которой стояли две запряженные бочки.

Лошади были низкорослые, заезженные вдрызг, со свалявшимися холками, слипшимися от грязи хвостами и подержанной сбруей — спасибо и на том.

Пранас провел меня внутрь, познакомил с Барткусом, крепким рябым мужчиной в поношенном армяке, заячьей шапке и в тяжелых кирзовых сапогах.

— Тебе повезло, — сказал Пранас. — У ворот стоит сын мясника Гилельса.

И он вынес из другой комнаты кожушок, такую же, как у Барткуса, заячью шапку с оторванным ухом и сапоги. Сапоги долго не налезали на мои ноги, и Пранас вертелся вокруг меня и чертыхался.

Наконец не то ноги, не то сапоги сдались.

— Вот тебе пистолет, — сказал Пранас и показал, как с ним обращаться. — Одна пуля для себя, остальные для них. Ясно?

— Ясно, — ответил я.

И спрятал оружие в кожушок. Пусть моя пуля привыкает к сердцу. Может, она его не тронет.

— Первым к воротам подъезжаешь ты, за тобой дядя Винцентас. Возвращаетесь в обратном порядке: впереди — дядя Винцентас, сзади — ты…

— Сюда?

— Дядя Винцентас знает дорогу, — пояснил Пранас. — Написать ничего не хочешь?

— Записку Юдифь?

— Не записку, а заявление.

— Заявление Юдифь?

— «Если погибну, прошу считать меня большевиком», — торжественно объявил Пранас.

— А устно нельзя?

— Устно — нельзя.

— Бумаги у нас, Пранукас, нет, — вступил в разговор Барткус. — И чернил, и ручки…

— Как же вы, дядя Винцентас, живете без чернил и без бумаги?

— Так и живем, Пранук, — ответил Барткус. — Так и живем.

— Выход один, — сказал Пранас. — Не погибнуть.

— Это замечательный выход, — поддержал его Барткус. — Поехали, а то совсем стемнеет.

Кожушок стеснял меня, и я с трудом забрался на бочку. Почувствовав возницу, кляча запрядала ушами.

— До свиданья, Пранук, — сказал я.

— Счастливо, — отозвался он.

Я дернул вожжи, и бочка тронулась с места. Какое-то время Пранас шел рядом с нами, затем отстал и отправился, видно, искать чернила и бумагу.

Пока мы с Барткусом добирались до ворот гетто, разыгралась метель. Беременные снегом и стужей тучи разродились внезапно, и пронизывающий ветер был их повивальной бабкой.

Город опустел.

Кутаясь в воротник пальто или шубы, по улице пробегал застигнутый врасплох прохожий и тут же исчезал в подворотне. Скорей, скорей под крышу!..

Белой коростой покрылись круп и холка лошади. От ветра у нее слезились не забранные в шоры глаза, и крупные лошадиные слезы падали на мостовую, смешиваясь с белизной и смерзаясь в лед.

Хлопья очумевшего снега хлестали меня по лицу… Стужа шныряла под кожушком, выискивая себе логово.

Метель — наш союзник, подумал я, ежась от холода. В непогоду охрана теряет бдительность. До бдительности ли, когда зуб на зуб не попадает, когда только и мечтаешь приложиться к фляге со спиртом и согреться.

Впереди главная проверка. Через час-другой начнут стекаться колонны — с аэродрома, со строительства шоссе. Ощупай каждого, вытряхни карманы, выверни наизнанку блузку или пиджачок, а их не сто, не двести, а тысячи. Поневоле на таком ветру заспешишь, заторопишься.

— Стой! — рявкнул немец. — Куда едете?

— За золотом, господин солдат, — ответил я, надвинув на самый лоб заячью шапку.

Сердце трепыхалось у меня, как ее оторванное ухо.

— Открывай бочки! — потребовал охранник, тот самый, с хрящеватой, как бы гофрированной шеей и автоматом на закоченевшем животе.

Я откинул крышку.

Немец приблизился к бочке, вынул из-за пазухи карманный фонарь, привстал на кованые кончики сапог, заглянул внутрь, присветил себе, зажал нос и бросил:

— Фу! Какая вонища! Доннерветтер! Сколько уж их перебили, сколько перевели, а еврейскому дерьму конца нет.

— Это, господин солдат, не еврейское дерьмо, — сказал я. — Это из старых залежей. Из довоенных.