Григорий Канович: Свечи на ветру

Избегал он разговоров и с хозяевами, отвечал на их вопросы неохотно и односложно:

— Да.

— Нет.

Хозяева обжигались об его молчание, как о раскаленный прут. Обожжешься и отпрянешь, в другой раз и близко не подойдешь.

Иногда Юдл-Юргис отрывался от работы, и я ловил его пустой и пронзительный взгляд, устремленный куда-то поверх черепичных и жестяных крыш, к неблизкой точке, надвигавшейся на него с обескураживающей стремительностью, все увеличивавшейся и лопавшейся внезапно, как мыльный пузырь.

Я и сам нередко поворачивал в ту сторону голову, опасливо, украдкой, и тогда передо мной на тяжелом рядне осенних облаков проступал как бы вычерченный углем профиль Владаса или Моникуте. Порой по облакам, поджав хвост и ощетинив ненадежную, небогатую шерсть, пробегал с лаем Дукис.

А бывало и так, что в просвете между облаками возникало лицо женщины.

Не Юдифь, а той, запуганной, не принявшей его, не приласкавшей.

Она плакала, оправдываясь, ругая Валюса и Туткуса, кляня себя за трусость и малодушие.

И я — слушал, и разговаривал с ней шепотом, чтобы не услышал он, Юдл-Юргис.

Отсюда, с крыши, были видны костельные часы, и, когда стрелка подкралась к двенадцати, я сказал:

— Мне надо на часок отлучиться.

Но и тут Юдл-Юргис не отомкнул уста.

— Я обернусь быстро.

Он глянул на меня понимающе, почти сочувственно и помахал метелкой.

И в этом взмахе было что-то от прощания и от напутствия одновременно.

Боже праведный, как я обрадовался, когда на противоположном берегу речки увидел козу.

Она паслась на прежнем месте, такая же белая и такая же счастливая.

Все сбудется, подумал я. Все сбудется.

Коза перебирала тонкими мохнатыми ногами, и каждый ее шаг приближал меня и мое желание к заветной двери, к приснившемуся мне лугу, где, как две зеленые ящерицы, гоняются друг за другом рожок и лютня.

Я и Юдифь.

Муж и жена.

Пранаса все еще не было. Старый друг и конспиратор опаздывает, подумал я. Никогда не поздно прийти на встречу с другом. Никогда не поздно, но в таких обстоятельствах можно и поторопиться.

Я растянулся на траве и с удовольствием стал наблюдать за козой.

Неожиданно из облетевших кустов малинника выпрыгнул козленок, белый и счастливый, как мать. Он боднул ее безрогой головой, выбросил вперед копыта и замекал с безоглядным отчаянным весельем — до чего же здорово на свете жить, до чего же хорошо!..

Мать ласково поругивала его и, видно, что-то мекала про темный лес и серого волка.

— Не ходи один в малинник, не ходи, — веяло мудростью от ее чуткой и редкой бороденки.

Но что поделаешь, если волки испокон веков были привлекательней, чем мудрость?

Наконец пришел Пранас.

— Извини, — сказал он. — Уйма дел.

— Можно подумать, будто у нас с тобой не дело.

— Дело, — ответил Пранас. — Ну, как Авербух?

— Крепкий орешек!..

— Договорились?

— С трудом.

— Легко ничего не дается. Сколько там детей?

— Десять.

— Придется сделать лишний рейс. У нас только две лошади.

— А кто поедет?

— На одной подводе Барткус. Это человек проверенный. На другой — ты или я.

— Почему или?

— Все зависит от охраны у ворот. Надо использовать малейшую выгоду.

— Какая же выгода от охраны?

— Прямая, — сказал Пранас. — Если на пост заступит сын мясника Гилельса, поедешь ты. Тебе он вроде бы не враг.

— Ты и об Ассире знаешь?

— Мы все знаем, — сказал Пранас и улыбнулся. Улыбка запуталась у него в бороде, как мотылек в зарослях можжевельника. Трепыхается, а вспорхнуть не может.

Знает он, положим, не все. Но мысль об Ассире была вполне здравой. Немцы не всегда проверяют сами, иногда они поручают проверку евреям с голубой повязкой на рукаве. Ассир мне не враг. Если он подойдет к подводе и откинет крышку, то, считай, наша взяла.

— Ассир не выдаст, — сказал я.

— Ну это еще неизвестно, — бросил Пранас. — Как ни крути, а служит он фашистам.

— Один раз он может послужить и нам.

— Вот на это мы и надеемся… Перед самым выездом ты получишь оружие.

— Оружие?

— Пистолет.

— Но я не умею стрелять.

— Захочешь жить — научишься. Наука тут простая: не промахнись. Еще вопросы есть?

— Ты обещал узнать и сообщить…

— Личные вопросы потом.

— Когда?

— После всего, — сказал Пранас.

— После чего?

— После победы. Ясно? — и он снова улыбнулся своей блуждающей улыбкой. Погладил внешней стороной ладони бороду, прищурился. Глаза его стали как щелки — ничего в них не разглядишь, ни одной государственной тайны.