Григорий Канович: Свечи на ветру

Но разве Юдифь — государственная тайна?

Если Пранукасу известно про сына мясника Гилельса, то про Юдифь он и подавно знает. Знает и молчит. Кого он своим молчанием оберегает? Ее? Меня? Он, что, слепой, не видит, фашистам я не служу. И никогда не буду служить: ни вашим, ни нашим…

Оказывается, оружие мне дать можно, а адрес — на, выкуси фигу!

Ну, погоди, Пранукас, ну, погоди, пригрозил я ему в мыслях. Когда-нибудь рассчитаемся. И еще до победы.

— Коза твоя пасется, — обронил Пранас. — Значит, желания сбудутся… А козленок?.. Козленок у нее случайно не от тебя, козла?..

— Дурак!

— Разве тебе не хочется иметь такого козленочка? — не щадил меня Пранас.

— Отвечаю только на политические вопросы.

— А вопрос о козленочке политический… Сугубо политический… Для того чтобы его, беленького, заиметь, надо разгромить фашистов… Ох, как надо!

— Так их не разгромишь.

— Как?

— Сидя на бочке с дерьмом.

— А в бочке, браток, не дерьмо. В бочке люди. Наше будущее. Наш завтрашний день. Будущее, Даниил, всегда немножко пахнет дерьмом. И кровью… И нечего по-чистоплюйски затыкать нос. Нечего.

— А я не затыкаю.

— Вот это другой разговор.

— Абель Авербух вызвался сопровождать сирот до самого детдома. Он желает встретиться с доктором Бубнялисом и кое-что с ним обговорить.

— Это невозможно.

— Встретиться?

— Никто, кроме тебя и Барткуса, их сопровождать не будет. А о встрече… о встрече как-нибудь договоримся… доктор Бубнялис от него не убежит.

— Доктор Бубнялис не убежит, а Абеля Авербуха могут…

— И доктора Бубнялиса могут… Еще скорее, чем твоего Абеля…

— Он не мой, — сказал я. — Он ничей.

— Не нравится мне твое настроение, Даниил. Что-то я в твоих глазах не вижу радости.

— А какая тут, Пранук, может быть радость?

— Радость борьбы. Радость достижения цели. Если ты, браток, не уверен — откажись. Живи как раньше. Чисть дымоходы! Зарывай мертвых!

— Не будем ссориться, Пранук. Лучше скажи, где и когда встречаемся…

— В шесть… У францисканского монастыря. Найдешь?

— Найду.

— Приоденем тебя и — в путь.

— Приоденете?

— Для сходства.

— С кем?

— Не с охраной же.

Манной небесной запорошил мелкий снежок. Он сеялся над речкой, над облетевшим малинником и ракитой. Коза вытянула блаженную морду, подставила ее под крупу, навострила кокетливые уши. Козленок не отступал от нее ни на шаг, тыкался во впалый бок матери, точно в ограду, и зрачки его светились, как два зеркальца — матово и незамутненно.

Он, должно быть, первый раз видел снег, и белый праздник пугал его и завораживал.

Мы расстались с Пранасом хмурые, без обычного подъема и подтрунивания друг над другом, и я весь день до вечера мотался с Юдлом-Юргисом по домам и крышам, сторонясь разговоров, чураясь людей, их расспросов и сочувствия.

Посвящать своего напарника в мою, общую с Пранасом — да и не только с Пранасом — тайну я не имел никакого права, но уйти, ничего не сказав, не мог. Дело предстояло нешуточное, может, даже смертельное. С походом на Садовую или с поездкой в местечко его не сравнишь. В случае неудачи немец, тот, с гофрированной шеей, или другой изрешетит всю бочку, и на булыжник гетто потечет не золото, а кровь. За самого себя я не боялся. В конце концов кто по мне заплачет? Служка Хаим? Свадебный музыкант Лейзер? Пранас? Сам Юдл-Юргис? Юдифь?

— Я сегодня задержусь в городе, — сказал я выкресту, когда мы спускались с крыши.

Но он ничего не ответил.

— Если со мной что-нибудь случится, не оставляйте стариков.

И тут Юдл-Юргис не проявил интереса.

— Прощайте!

— Постой! — как бы очнулся он от забытья.

Я остановился.

— То, что я у тебя сейчас спрошу, глупо. Но ты… ты знаешь те места назубок.

— Какие места? — удивился я.

— Я не помню, где их похоронили… И надписи, небось, за столько лет стерлись.

Я никак не мог взять в толк, зачем ему вдруг, после всего случившегося, тут в городе, среди громады чужих домов, понадобились могилы отца и матери. Он, что, снова собирается в местечко? На поминки?

— Каждый должен куда-то вернуться, — промолвил он глухо, обматывая вокруг шеи веревку. — Если не к живым, то к мертвым. Живых у меня там нет.

Конец веревки торчал, как фитиль: поднеси спичку, и — вспыхнет.

— Припомни, Даниил!

Я напряг память.

— Ваш отец… Шмерл Цевьян… кажется, лежит в четвертом ряду… справа… сразу же за поворотом… под расколотой сосной… За вашего отца я ручаюсь…

— А мать?