Григорий Канович - Свечи на ветру

— Где наш предводитель? — спрашивает он, глядя себе под ноги.

Я не знаю, что ему ответить.

— Забрали?

— Нет.

— Он обещал достать мне ведро и метлу.

И Эйдельман косится на наследство выкреста.

— Раньше я мог достать все. Вплоть до птичьего молока, — хорохорится Эйдельман. — Раньше я мог купить пол-Литвы! Лес, рощу… А сейчас попробуй раздобудь вшивую метелку!

— Господин Эйдельман, — перебиваю я его. — Может, вы мне скажете, почему Гитлер выбрал именно нас, евреев?

— Почему? — сахарозаводчик упирает в меня свой подбородок-гирю. — Потому что мы вечные козлы отпущения. Ганс спрашивает, почему у него нет хлеба. Ему отвечают: виноваты евреи. Фридрих спрашивает, почему его сын беспробудно пьет. Ему отвечают: виноваты евреи. Вольфганг спрашивает, почему его не приняли в университет: виноваты евреи… Юден… Фер-флюхте юден…

— А когда нас не станет, кто будет виноват?

— Кого-нибудь найдут… Куда же все-таки девался наш предводитель?

— Он мне ничего не сказал.

— Стало быть, занятий сегодня не будет.

— Не будет.

Я все еще не решаюсь сказать ему правду. Подождем до завтра.

— Приходите завтра, — говорю я.

— Дорог каждый день, — говорит Эйдельман. — Я слышал, готовится новая облава. Сведения из надежных источников. Я хотел бы как можно скорее закончить курс и взяться за работу… Трубочистов и сантехников они не трогают. Но не переучиваться же мне на сантехника… Удостоверение я уже купил…

Интересно, сколько он отвалил плюгавому?

— В крайнем случае, — говорю я, — доучитесь сами.

Бог с ней, с лишней ложечкой сахара. Стоит ли из-за нее связываться с человеком, который мог купить пол-Литвы? Или рощу, чтобы превратить ее в метелку?.. Подыщу себе другого напарника, того же профессора математики, будем с ним на крыше решать задачки. Пусть не сладко, но зато надежно и интересно.

За окном бесчинствовала осень. Ветер устроил облаву на последние листья.

Ветер — их Гитлер, подумал я. Не жди от него пощады, не жди.

Как только закрылась дверь за сахарозаводчиком Эйдельманом, пришел свадебный музыкант Лейзер.

— Ну и погода, — сказал он. — Пробирает до костей.

Я зажег керосиновую лампу, и свадебный музыкант Лейзер стал греть над ней закоченевшие руки.

— Слышал? — спросил он меня.

— Что?

— Будет, говорят, облава… На сей раз на стариков… Смешно…

Я не понимал, что тут смешного, и свадебный музыкант Лейзер объяснил:

— Кто же охотится на набитые трухой чучела? Кто же тратит на них дробь?..

Наконец явился Хаим.

— Слышали? — двинулся он на нас.

— Слышали, — ответил свадебный музыкант Лейзер. — Приготовь саван.

— А что? — заморгал глазами Хаим. — У тебя есть другое средство?

— Давайте отварим картошку, — примирил я их. — Вы, наверное, голодны?

— Одним Бетховеном сыт не будешь, — усмехнулся свадебный музыкант Лейзер.

— Я достал у раввина щепотку соли, — служка Хаим полез в карман, извлек оттуда тряпицу и благоговейно развернул ее, как тору. — На один раз хватит.

Каждый день он что-нибудь доставал и тащил в дом. Если не кровать, то рукомойник, если не керосин, то соль. Я просто диву давался его сметливости.

— Мог бы попросить и селедки, — подзадорил Хаима свадебный музыкант Лейзер. — Перед смертью всегда хочется солененького… Тебе не хочется?

— Нет, — выпучил глаза Хаим.

— Жаль, — заметил свадебный музыкант Лейзер.

Они еще долго спорили о раввине, о смерти, о селедке. А я ссыпал в чугунок остаток картошки, заработанной у пани Куцувны, поставил его на плиту, поджег бумагой сырые поленья и стал ждать, пока закипит вода.

Огонь разгорался медленно. Скупые сполохи падали на пол, и пыль казалась россыпью золота.

Что теперь делает Юдл-Юргис, думал я, подбадривая огонь железной кочережкой. Наверное, забрался в постель и милуется со своей Оной. Шутка сказать — полгода в разлуке, полгода в неведении и в страхе. Наверное, он целует ее, и рожок переплетается с лютней, как одна гроздь винограда с другой. А за стеной, в соседней комнате, спят на топчане, голова к голове, Владас и Моникуте. Они еще ничего не знают — проспали его приход. А в конуре ворочается Дукис — не от блох, а от счастья. Собаки тоже бывают счастливыми. Может, даже чаще, чем мы.

В чугунке забулькала вода.

Боже праведный, как много порой значит такое бесхитростное, такое незлобивое бульканье! Слушаешь, и мысли твои освобождаются от скорлупы, как спелые каштаны, и катятся легко и звонко, и мир кажется новорожденным и не враждебным, и нет в нем ни облав, ни подземелий, ни голода, ни смертей, только простор без конца и края, только синь, только свет во все небо.