Джонатан Троппер - Все к лучшему

Вот так оно и бывает. В один прекрасный день обнаруживаешь у себя кровь в моче, и это наводит тебя на мысль, что, быть может, ты живешь совсем не так, как надо, и если надумаешь что-то менять, то в тридцать два года лучше с этим не затягивать. Ты энергично берешься за дело, но это все равно что пытаться развернуть на девяносто градусов летящую по морю моторку: глазом не успеваешь моргнуть, как переворачиваешься, уходишь с головой во вспененную ледяную воду и неловко барахтаешься в волнах, которые подняла твоя же лодка. Куда ни глянь, берега не видно, и это странно, потому что ты и подумать не мог, что зашел настолько далеко.

Спустя несколько дней я с ужасом понимаю, до чего пуста моя жизнь, причем пустота эта — не банальное отсутствие событий, а вполне осязаемое и само по себе реальное, точно ком в горле, ощущение, которое гнездится где-то у основания черепа. Другой человек, с богатым внутренним миром, счел бы мое положение отличным шансом начать все заново, чтобы, переосмыслив собственные ошибки, создать что-то новое, настоящее, — жизнь, в которой будут только искренние отношения и честные поступки. Я не такой. Из-за таких, как я, спасателей учат защищаться от утопающих: в панике я начинаю метаться и не отличаю помощь от угрозы. Мне некуда идти, нечего делать и не с кем общаться. Я обратился в ничто, и единственное доказательство того, что я еще существую, в том, что если бы я исчез, пожалуй, не чувствовал бы себя так паршиво.

Последние три дня я то писал, то удалял первые страницы сценария, который, как я теперь понимаю, никогда не закончу. Я прокручиваю в голове фильм, вижу персонажей, конфликт, повороты сюжета и даже могу сочинить несколько страниц забавных и живых диалогов. Но не хватает чего-то важного, связующего компонента, благодаря которому и развивается история, — без него мои наброски все равно что кости без жил и мяса: не то что не двигаются — даже не держатся вместе. Каждые пару часов я прерываюсь, чтобы позвонить Хоуп на работу, и вешаю трубку, пока мой номер не успел определиться. Он заблокирован, но она все равно поймет, что это я.

Я скучаю по Тамаре.

Я думаю о Хоуп. В голову лезут всякие глупости. Вышла ли она в понедельник на работу или взяла отгул, чтобы все обдумать, с болью в сердце вспомнить последние месяцы, ругая себя за то, что пропустила столько тревожных знаков, возненавидеть меня и стереть из памяти? Она, конечно, скоро обо всем забудет и с новыми силами примется ходить на свидания, не сожалея попусту о том, что ненадолго сбилась с правильного пути. Месяца через три у нее появится новый мужчина, высокий красавец со спортивной фигурой, дипломом MBA, густыми волосами и рельефным прессом, который занимается бегом, читает «Уолл-стрит джорнэл» и трахается, как порнозвезда. И когда они, голые и лоснящиеся от пота, будут лежать рядом после секса, она расскажет ему обо мне, ссылаясь на временное помрачение рассудка, а он сочувственно выслушает нашу историю и скажет, что я полный урод и он с удовольствием поймал бы меня и набил мне морду. Все это время он будет поглаживать ее грудь, не давая пламени угаснуть, чтобы, как только Хоуп договорит, усадить ее на себя и увидеть, как она, зажмурившись, запрокинет голову, когда он в третий раз за ночь войдет в нее. Его голова будет лежать на подушке, где когда-то была моя, его руки будут тискать ее нежную попу, которую когда-то сжимал я, он войдет в Хоуп глубоко и раз и навсегда заставит позабыть обо мне. До чего же я скучаю по тому, как пахла ее комната после того, как мы занимались любовью, — сложная смесь пота, секса и душистого постельного белья. Никогда не угадаешь, что, быть может, сейчас вы вместе в последний раз. Если бы мы это знали, наверное, относились бы к происходящему внимательнее.

В среду я поднимаюсь в лифте в привычной утренней давке. Все молча таращатся на полированные стальные двери, пахнет свежесваренным кофе и женскими духами. Никогда не мог понять, почему в офисных лифтах нет рекламы. Народ бы смотрел на что угодно, лишь бы не друг на друга. Я выхожу на своем этаже и у дверей «Спэндлера» провожу магнитной карточкой по считывающему устройству. Не знаю, чего я жду — может, что загорятся аварийные лампы и завоет сигнализация, — но ничего такого не происходит: как обычно, слышится металлический щелчок, и дверь открывается. Не замеченный никем, я спокойно шагаю по коридорам — все менеджеры на совещании, — захожу к себе в кабинку, сажусь в кресло и включаю компьютер. В ящике электронной почты скопилось триста с чем-то писем, и прибывают все новые, оттесняя предыдущие вниз по экрану. По дороге на работу я так и не решил, еду ли увольняться или просить о помиловании. Но сейчас, прокручивая сердитые строчки из писем клиентов — унылые подробности моей работы, — я со спокойной уверенностью выделяю всю переписку и недрогнувшей рукой отправляю в корзину, после чего устраиваю такой же электронный геноцид на сотовом телефоне и КПК со смешанным чувством ужаса и ликования, как алкоголик, выливающий в унитаз последние капли из припрятанной в загашнике бутылки. Вопреки рассудку я в глубине души чувствую, что так будет лучше, хотя на мгновение меня охватывает порыв вернуть все на место.