Симона Шварц-Барт - Жан-Малыш с острова Гваделупа

Потом у него как-то сразу отлегло от сердца, он посмеялся над своей пьяной бранью, вышел на окраину деревни и двинулся по тропе в самую глубь страны Пожирателей. Следующая деревня, а за ней и другая были так же пусты, покинуты. Время от времени ему попадались на глаза предназначенные для него знаки-предупреждения: курица со свернутой шеей, торчащие поперек тропы колья, еще сырые глиняные фигурки с раскинутыми руками, которые как бы преграждали ему путь. Узкая тропа была тверда, как камень, но ему казалось, что его затягивает болото, что почва уходит из-под ног, он словно бы погружался в трясину, потом выбирался наверх, но топь неумолимо засасывала его все глубже и глубже. Солнце пылало теперь вовсю, тучи бабочек взмывали высоко в небо в поисках свежего ветра и, попав в воздушный поток, кружились в нем пестрым вихрем трепещущих крылышек. Всех обитателей леса сковала жаркая полуденная лень. Только несколько красногрудых обезьян все еще решались разок-другой скакнуть с ветки на ветку, но тут же пугливо прятались за стволы, позабыв про выдававший их длинный белый хвост. Но вот впереди, на тропе, показались три силуэта, и Жан-Малыш остановился. Все трое были высокого роста, с кургузым туловищем, водруженным на такие бесконечно длинные, худющие — кожа да кости — ноги, что казалось, эти люди стоят на шатких ходулях. Двое из них, те, что помоложе, были защищены нагрудниками из буйволиной кожи и вооружены древними, правда не древнее мушкета Жана-Малыша, ружьями с раструбом на конце дула. Третий был старик, вооруженный простым копьем, в длинной, ниспадавшей с плеч одежде, с седовласой совиной головой и хищным носом-клювом, который начинался от середины лба. Тело старика было точно из камня, но на суровом, мертвенно-жестоком лице светились маленькие круглые глазки, трогательно-добрые, как у куропатки. Он первым открыл рот:

— Кто ты такой и что тебе от нас нужно?

Голос был спокоен, насмешлив, полон скрытого, уверенного превосходства. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем его речь достигла ушей Жана-Малыша. И понял наш герой, что здесь его никогда не услышат, что напрасно он будет сотрясать воздух. Но все же он произнес:

— Я ищу деревню Обанише.

— Обанише — это первая деревня, та, где ты ел гомбо с солеными потрохами. Но ты не ответил на мой вопрос: чего тебе надо на нашей стороне реки, чужестранец?

— По правде говоря, немного, совсем немного, — ответил герой наш, Жан-Малыш. — Я только хотел передать вам слова моего деда в ночь перед его смертью: «Если тебе придется однажды побывать в моей родной деревне Обанише, у самого устья Нигера, а не тебе, так твоему сыну, внуку, далекому потомку, пусть тысячного поколения, то достаточно будет сказать, что вашего предка звали Вадембой, и тогда вас примут как братьев» . Таковы были его последние слова перед смертью; и, помня о них, я отказался верить в то, что мне про вас рассказали, люди племени Сонанке…

В темных дырах глазных впадин бешено полыхнуло пламя, но лицо старика оставалось непроницаемым, каменно-неподвижным.

— Ну, а теперь твои глаза, кажется, прозрели?

— Теперь мне все ясно как день, — сказал Жан-Малыш.

— Я рад за тебя, значит, ты теперь сам знаешь, что делать… И птица небесная, и зверь косматый — всяк своей стаи держится, это всем известно; твои глаза прозрели, и ты все верно понял, так возвращайся же к своим.

— А разве я не среди своих?

— Среди своих? Нет, ты для нас что неведомый зверь, которого иной раз встретишь в лесу, и только; язык твой что темная ночь, слова твои что крики ночной совы… Послушай, прозревший юноша, нам не нужно твоей крови, мы не хотим, чтобы твой дух бродил потом по ночам среди наших хижин и травил нам души. Нам ни к чему твоя смерть, поэтому еще раз говорим тебе: возвращайся к своим…

— Вадембе вы сказали то же самое, прежде чем убить его?

— Нет, каждой твари — свой силок. Мы говорим с тобой так, как требует того твоя суть, а Вадембе сказали только те слова, которые он заслужил, одну только голую правду… Но, к несчастью, он был как его отец Гаор: упрямый ворон, чьи глаза затекли гноем, а ум помутился…

— А что же он должен был понять и не понял? — тихо спросил Жан-Малыш.

— Что мы — свободный народ, и среди нас нет места тем, чей удел — колодки рабов.

Он произнес это далеким, холодным и бесстрастным голосом, будто долетевшим с высокой звезды. Медленно разливалась в Жане-Малыше оскорбительная желчь этих слов, сначала она коснулась памяти его предка Гаора, потом хлынула на старого одинокого безумца с плато — о Вадемба, о безумец из безумцев! — и наконец, захлестнула горько-соленой, тошнотворной волной всех жителей Лог-Зомби, их отцов и дедов, поглотив даже того, кто первым неуверенно вступил на землю Гваделупы: и опять он не смог удержать язык: