Симона Шварц-Барт - Жан-Малыш с острова Гваделупа

Кстати, сказал я или нет, что человека, прилетевшего к нам вороном, звали Гаор? После этого происшествия его нарекли Н‘Дасавагаором, что значит «Я-сам-себе-посланник», и слава о нем на обоих берегах стал такой громкой, что она оскорбила гордость короля Сонанке. И тогда король приказал своему колдуну убить его, и тот исподволь извел душу этого человека, а потом уничтожил всю его семью и лишил корней будущее Н‘Дасавагаора: продал единственного его ребенка, десятилетнего сына, проходившему мимо каравану работорговцев. Мальчика звали Вадемба, и продали его сто сорок и еще пять дождей тому назад, а некоторые говорят и того раньше. Вспомним же об отце, вспомним о нем, чтобы его имя распростерло крылья над этим королевством. Но не будем забывать и о сыне, о том, кто так долго блуждал среди теней под землей, под бескрайним океаном и вернулся в родную деревню, чтобы быть в ней подстреленным, как бешеный пес, — эйя, эйя! — на этих вот холмах, да будет вечной память о героях…

Над деревьями, в струях прозрачного, начинавшего меркнуть воздуха вытягивалась дрожащей пеленой темень. Она расползалась неуверенной зыбью, словно широкая приливная волна, которая то вытянет, то уберет свой пенистый язык, медленно поглощала дневной свет, пока не затянула весь небосвод сплошным мрачным пологом. Казалось, все замерло, нерешительно застыло в ожидании гласа тьмы. Но вот, испуганно вскрикнув, над водой пронеслась птица. И вдруг тысячи резких ночных, пробудившихся враз голосов разорвали воздух. Ладони Майяри скользнули вдоль щек, открыв полные скорби глаза, выпуклые и прозрачные, как голубиные яйца.

— Видишь ли, Сонанке считают, что рабство — это заразная болезнь вроде проказы, и тот из них, кто попадает в руки врага, пусть хоть на час, уже не может вернуться в свое племя. Ибо кровь его отравлена навсегда — так они говорят…

И он закончил тоненьким голоском, опять по-детски ласковым и наивным:

— Ну что, пойдешь на тот берег?

— Завтра отвечу, завтра, — бросил Жан-Малыш и упал ничком на песок, будто в пропасть, что открылась в чреве Чудовища.

И сразу же он увидел тоненькую обнаженную Эгею с золотой рыбкой в руке. Она с улыбкой выходила к нему из Листвяной реки, шла, но почему-то не приближалась, шла, не двигаясь с места, и шептала неразличимые слова…

И тут ее подхватил, словно соломинку, свежий ветер, и она исчезла, растаяла у самого горизонта: светало…

Оказавшись на другом берегу, Жан-Малыш увидел узкую звериную тропу, прорезавшую зеленую стену. Он обернулся назад и махнул рукой оставшемуся на Лодке богов мальчику. Косой луч солнца слепил Майяри, который прикрыл глаза козырьком ладошки и еле слышно повторял голосом, глухим от страха и ветра:

— Прощай, братец, прощай, и да хранят тебя духи предков!

В тот же миг за стволом дерева скользнула человеческая тень и послышался первый раскат барабана…

Долго шел Жан-Малыш через лес, где каждое дерево пожирало его глазами, старалось схватить лапами ветвей, пока не вышел на разом открывшуюся равнину, похожую на ту, что он пересек накануне по ту сторону реки. Вдали, меж голубыми скатами холмов, виднелись знакомые остроконечные соломенные крыши круглых белых хижин. Над ними вяло клубились, тотчас расплываясь на ветру, слабые дымки. Пока он шел к деревне, та на его глазах пустела: маленькие съеженные фигурки выбегали из домов и прятались в зарослях высокой травы, так что встретило его одно только блеяние коз, которые рвались с привязи, чтобы удрать вслед за хозяевами.

Вблизи хижины мало чем напоминали жилище Вадембы, которое по сравнению с ними показалось нашему герою таким убогим. Они были нарядны, как невеста на свадьбе, сверкали свежевыбеленными стенами, красовались резными деревянными колоннами по обе стороны дверных проемов. Казалось, каждая хижина старается перещеголять пышным убранством своих соседок, будто все они шествовали на бал по чистеньким улицам, окаймленным карликовыми пальмами. Бродя среди этих сказочно красивых обиталищ, Жан-Малыш невольно сравни вал их с лачугами Верхнего плато — те представлялись ему теперь жалкими бабочками с тусклыми, помятыми крылышками, от коих остались после всех передряг в чужом мире одни только прожилки. Вдруг нос его учуял знакомый запах. Он исходил из глиняного горшка, постав ленного прямо на раскаленные угли очага, устроенного под открытым навесом; две-три миски из тыквы, стоявшие рядом, говорили о том, что семья собиралась обедать, когда услышала о приближении незнакомца с лицом Вадембы. Жан-Малыш приподнял крышку и узнал блюдо из стеблей гомбо, тушенных с солеными потрохами и посыпанных сверху пряной травой — точно так же, да-да, точно так готовили его в Лог-Зомби. Жан-Малыш уселся у очага, положил себе немного еды в миску и принялся есть; глотая кусок за куском, он чувствовал, как щемит у него сердце, и тяжело тряс головой: сердце щемило от всего, что он услышал накануне и видел теперь своими глазами, а головой тряс он потому, что никак не мог во все это поверить. И стало ему так горько, так тошно, что он бросил есть и побежал по деревне, крича во все горло будто пьяный: «Эй, послушайте, да куда вы все попрятались, расползлись, змеиное вы отродье! Не хотите ничего видеть и слышать? Не выйдет! Вот я здесь и говорю вам: я к себе пришел, в свою деревню, домой, под родную крышу! Не чужой я вам, не чужой! Вы же сами продали меня всего с потрохами, продали белым с побережья; но я вам не чужой, не чужой я вам, паскудное племя, собаки вы шелудивые!..»