Марина Вишневецкая - Вышел месяц из тумана

Мне кажется, я вижу огонек. Он далеко, и я не очень уверен…

– А что Гуля? Гуля что-нибудь тебе сказала?

– Гуля? Я думаю, она, бедняжка, столько всего пережила за время нашего путешествия, что, когда мы спустились, она буквально выхватила у меня свою девочку: «Спасибо, спасибо»,– и быстренько ее уволокла.

– И все? Но это ничего не доказывает.

– А я и не собирался ничего доказать. Нам остаются только поцелуи, мохнатые, как маленькие пчелы…

– Почему ты его вспомнил?

– Мандельштама?

– Именно это стихотворение!– она раздражена, но чем?

– А что – нельзя?

– Нельзя!– почти кричит.– Если это – твой ребенок, это одна история! Если тебе все померещилось, совсем другая! Почему ты не поехал на ту же дачу?

– Это все очень сложно… Я боялся, что заблужусь… боялся, что девочка окажется, допустим, на год старше или на три месяца младше… Я ведь уже сжился с этой тяжестью и нежностью. А кроме того, Катя продолжала делать вид, что лечит бесплодие, и я еще надеялся на то, что у нас с ней будет ребенок. А главное – Гуля ведь увела ее! Значит, она сама не хотела!

Аня снова качает головой… Зябко ежится:

– Сочинитель Геняша! Все-то ты выдумал!

– Это правда!

– Да она, может, себе все лето мальчиков с биржи возила! Может, она с денщиком спала!

– Я не знаю. Зачем так кричать?

– Подыхать мне прикажешь в этом корыте?

– Теперь, очевидно, твой черед рассказать мне, какое такое уведомление ты сунула в карман, когда мы были в лифте…

– Я не знаю. Уведомление как уведомление. Прийти получить бандероль.

– Ну а думала ты о чем?

– О том, что в койку сейчас ложиться придется. А неохота. А придется! Но если как следует дерябнуть, то мне будет почти все равно.

– А вот это – ложь. Ты улыбалась… Ты…

Скособочила нижнюю губу, что означает…– что всякий раз у нее означает иное.

Да! Там что-то горит. Костерок? Не скажу ей, и будет наука!..

Тени… Мечутся. Что там – туземцы? Значит, там уже – суша?

Может быть, он загнал нас в компьютерную игру? В мир, где все понарошку и у нас про запас еще минимум три жизни? В мир, отсекающий все слишком человеческое и возбуждающий все невостребованное там, в заэкранье? Банда туземцев станет швырять в нас дротики?! Аня, истекающая у меня на руках… клюквенным соком? А я – в роли «взъерошенного» автора среди обрушивающихся и взлетающих декораций?

«Балаганчик» как мостик из девятнадцатого века в двадцатый, как место встречи – никакого не символизма!– романтизма, захлебнувшегося и утонувшего в иронии, подменившей собой Бога, подменившей собой все,– с театром обэриутов, вообще с искусством абсурда, не нуждающимся ни в вере, ни в неверии и тем не менее не потопляемым уже ничем!

Я стал осознавать это только в последнее время: не путь писателя (что, конечно, тоже любопытно), а путь литературы, которая прокладывает и мостит себя их руками, телами, сущностями. Для самого Блока «Балаганчик», весь сотканный из автоцитат, был все-таки чем-то вроде воспалившегося аппендикса. Для всей же отечественной словесности…

– Я поняла!

Почему я подумал об этом сейчас? Потому, очевидно, что чувство пути…

– Я все поняла!– Аня трясет меня за ногу.– Я поняла, почему это – твоя глава, почему она… ну, в общем, с таким прибабахом!

– Да? Интересно!

– Наш создатель, наш, так сказать, исполняющий обязанности Господа-Бога – он ведь еще и заместитель отца! Ты согласен, что проблема отца – это персонально твоя проблема? Вот ее мы и будем сейчас разрешать!

– Как?!

– Очень просто. Мы займемся с тобой психоанализом. Для того-то я здесь и отсиживаю себе задницу – все сошлось! А иначе мы вообще отсюда не выберемся!

– Как идея…– (все это, конечно же, блеф) – вполне остроумно: полеты с одновременным разбором полетов! Ты владеешь психоанализом?

– Это он, дорогой, владеет мной!– и плечом повела. Глаза же цветут беззастенчивой синью. А теперь вот – застенчивой.– Между прочим, многие аналитики сначала были простыми пациентами. У них же получилось! Итак, ты должен расслабиться… Освободи шею, плечи – вот так. И скажи мне, когда впервые ты почувствовал, что тебе не хватает отца? Что ты нуждаешься в чужой воле! Намекаю: возможно, это было, когда ты сидел в корыте, мать тебя мыла, ты теребил свой крючок…

Мы снижаемся, кажется. У меня заложило уши. Аня тоже сдавила свои!.. И кричит:

– Видишь? Видишь!

Я-то вижу двух типов возле костра. Мы летим прямо к ним. Там, по-моему, он и она. И возня, ни на что не похожая.