Марина Вишневецкая - Вышел месяц из тумана

– Объясняю! Был ряд причин!– Семен ерошит волосы.– Был! Ряд!

– Недоучка с дипломом! Жалкий Сальери, всю жизнь прозавидовавший светлому гению Моцарта!– Тамара подносит листок к огню, он горит на весу у нее в руке.

– Это же наверняка твои истории! Твои!– кричит Аня.– Для чего ты приписал их Севке?

– Приписал,– кивает Семен.– Сам себе удивляюсь.

– Проекция!– Аня, кажется, этому рада.– Конечно, проекция. Перенос! Наш автор увлечен психоанализом! Я тебе говорила? Мы для него – ходячие диагнозы! Тамара Владимировна что-то тут лепетала об Эдиповом комплексе некоего Галика. Что, по-моему, тоже вымысел. Но на диагноз чрезвычайно похоже!

– Что ты знаешь? Сидишь наверху и думаешь!..– больше слов у Тамары нет, одна необходимость задирать голову вверх уже доводит ее до шипения: – Начала бы с себя! У тебя-то какой здесь диагноз? Мания преследования чужого мужа?!

– Дамы, барышни…– Семен суетится, раскладывая веревочную лестницу.– Вон какая здоровенная. И не добросишь до вас!

– Мой диагноз?– Анюша преисполнена решимости.– Я думаю, что это – типичный случай комплекса Электры! Гена, согласись, это – красивая идея: три главы заблуждений, болезненных извращений и наконец четвертая глава как их разбор, как излечение, как долгожданное освобождение!

Тамара – и та держит почтительную паузу. Я-то, конечно, мог бы спросить: ну а я тут при чем? Но воцарившаяся тишина к тому не располагает. Тем не менее уточняю:

– Комплекс Электры? Анюша… Значит, весь твой рассказ был о матери?!

– Наоборот!– рассердилась.– О матери я не говорю ни полслова! Об отце, о брате, даже немного о бабушке – но только не о ней!.. Я убила ее неназыванием. Мне и сейчас о ней нечего сказать. Я бы рада! Потому что это приблизит конец, я уверена в этом. Но что мне сказать? Жалкое, безвольное и самодовольное создание, целыми днями жующее булочки и конфеты. Отец запирал от нее сладости – это и было единственным страданием в ее жизни. Когда он заставлял меня до десяти раз перестилать постель – из блажи, из фанаберии – или когда срывал с формы только что пришитый воротничок, она лишь кивала: «Надо, Нюточка, надо!» И за то получала конфетку! Она так и стоит у меня перед глазами – хомяк хомяком: за каждой щекой по леденцу!.. Лет до десяти я еще хваталась за подол, я искала в ней сострадания. А потом поняла, что этого вещества в ней в принципе нет! Отец и нахлопать мог, но он же умел и жалеть. А эта маленькая фабрика по круглосуточной переработке углеводов!..

– Нюх! Я лестницу буду кидать! Ты поймаешь?– Семен примеряется с совершенно, по-моему, бесполезным броском.

– Мне кажется, что она и не тужилась, что я сама на свет выгребала! Ей всю жизнь были отвратительны любые усилия, кроме жевательных. При этом отец всегда говорил: «У нашей мамочки есть только один изъян – я!» Конечно! В ней нет ни корысти, ни зависти, ни ненависти – на это же надо душевно потратиться. А ей лень. Она – полость, дыра, шкафчик для сладостей. Ты бы видел, Геша, как она ест! Если она так же чувственна в постели, тогда, конечно, папино обожание еще можно понять. Но я-то подозреваю, что вся ее чувственность исчерпывается актом соития с вермишелью под соусом. Она ведь у нас еще и неприхотлива! Губки вытянуты в восторженное «у-у-у», масленые глазки скошены к носу, а руки, иногда и без помощи вилки, не позволяют этому волнующему действу прерваться ни на секунду!– кивает, а теперь вот мотает головой: – Это надо снимать и показывать в секс-шопах за большие деньги!

Снизу – чьи-то хлопки. У костра рукоплещет Тамара:

– Я не вам, Анна Филипповна, не вам. Я – автору! Не у вас – хоть у него ума хватило не вставлять это позорище в канонический текст!

Аня словно не слышит. Наверно, и в самом деле не слышит. Пожимает плечами:

– Что еще? У нее ровный нрав, если, конечно, буфет со сладостями не заперт. Она готова часами выслушивать чужие беды, если, конечно, перед ней стоит сахарница, в которую можно макать клубнику… Она беззаветно предана отцу, потому что он – источник всех ей доступных радостей.

– Нюха! И вы, Геша, что ли?– он ерошит опять свои волосы, чем-то снова обуреваем.– Вы бы лучше попрыгали там, чем ля-ля разводить! Тут корыто и даст осадку! Или даже посадку! А? Нюха!

Как ни странно, Анюша послушно встает. Сладко разбрасывает руки:

– Ох!– опирается о мои плечи… Подпрыгивает осторожно, потом чуть решительней. Неподвижность посудины раззадоривает ее. Она уже не держится за меня.– Что ты расселся? Вставай! Давай вместе!