Марина Вишневецкая - Вышел месяц из тумана

Звонкий шлепок! Она его бьет там, что ли? И опять, и еще шлепок.

– Все, молчу. Больно же!

Суета и прыжки. Отлежал себе руку. Опираюсь на левую и выглядываю. Ухватила за черную гриву, таскает:

– Какие читатели? Повторяй: это все вне контекста, и я никогда, никому…

– Никому, никакому контексту… Отпусти же! Ну?– отбежал.

– Есть традиции и святыни, как тебе ни противно такое слово!

– Мне противно, когда просыпаешься, а магазины закрыты. Только где тебе?.. Слова немощны,– он вздыхает и вдруг замечает меня.– О, мужик! Нет глотнуть на борту?

– К сожалению, нет,– подбираю затекшие ноги, сажусь.

В Ане тоже, наверное, любопытство берет верх. Поднялась, потянулась:

– Сем, привет!

– Нюха! У-я!– он подпрыгивает и колотит себя в волосатую грудь.– Дурында! Птица небесная! А Всевочка где?

Тамара выхватывает из костра большую ветку, поднимает ее факелом. То ли увидеть получше нас хочет, то ли на всякий случай – устрашить:

– А что, и особа, летающая в железной ступе, имеет здесь свою главу?!

– Имеет!– и чтобы не высунуть язык вперед, Аня тычет его в щеку.– И требует, чтобы ее никто здесь не смел читать! И тем более жечь!

– Анна Филипповна, что за манера – всегда тянуть одеяло на себя? Я под словом особа подразумевала, возможно, вашего спутника!– хотя и с натугой, Тамара мне улыбается.

– Нюх, ты все же там пошеруди по сусекам. Бочкотара-то ваша, у-у!– он тревожно сглатывает слюну.

– Нету, Семушкин, ни шиша! И якоря нет. И паруса нет. Правда, ветра тоже нет. Дунул бы ты, что ли, аки Борей!

– Еще чего! Мне от вас хорошо! Погоди, Нюха! Слышишь? Не улетай!– У него ковыляющая, впрочем, скорее прыгающая походка, он ускоряет шаг и, пригнувшись, что-то ищет на сером песке. Метрах в пяти от костра уже мало что видно.

Тамара же что-то читает – возможно, тот самый листок, который засовывала за пазуху. Не знаю. Бумага в костре уже вся догорела.

– Ты хоть что-нибудь понимаешь?– говорит вдруг Анюша.

Накрываю ладонью ладонь. Вырывает, сердита:

– Диагноз-то надо было ставить не тебе, а ему – нашенькому !– и вся свесилась вниз.

Там Семен. Он с сопением тащит странный, большущий сверток.

– Друг дома! Сенечка Розенцвейг!– Тамара, наверное, дочитав, яростно комкает листок, а теперь растирает его…

– Есть нужда? Там вон кустики,– Сема, по-моему, чем-то напуган. А приволок он – веревочную лестницу! И откуда бы?

– Нет, я все-таки это прочту! Вслух!– и она с отвращением разворачивает бумажку: – «…за косу и за волоокость. Как придет было с ней, все хотел, чтобы Машка косу свою рыжую расплела поскорей и поменьше чтоб выпивала».

– Я сейчас объясню!– Он не знает, что делать со свернутой лестницей. И бросает ее у костра и бежит за Тамарой, а она от него, приставными шагами, по кругу, загораживаясь огнем:

– «Машка эта к четвертой рюмке не своя уже делалась. Из глаз – поджог, из кос – поджог. Только Севочке в эту зиму она всякая была люба. Ну а я свое дело знал твердо, мое дело – хрустальное, острое в шкаф запереть и стеклянную горку собой прикрывать. А она же как приголубит вторую рюмашку: „Пропадаю,– кричит,– попадаю! От мужа пропадаю. От свекровки пропадаю!“ – „Машка, чудо ты рыжее!“ – Севка мой воем воет. Как же, обидели его зазнобушку! И на руки ее и в снег несет!»

Семен как-то разом осел, на ту самую лестницу, обежав полный круг. А Тамара – та брызжет слюной:

– «А я только в окошко гляжу: ночь, луна и они, как две распородистые борзые, ну валяться, смеяться, любиться! Вот он, значит, всю дурь из нее в снегу-то повыбьет и обратно несет, всю изнеженную. Ее муж, когда выследил, чуть не до смерти забил! Только Севочку в ту весну уже Динища облепила. Ох и баба была – стригущий лишай, не отвяжешься! Вот он с Динкой, бывало, придет, а тут Маня звонит. Севка не был особенно против нее, пусть бы завтра, допустим, пришла, а жалел ее, дуру, что муж во второй-то раз точно убьет. Вот и прятались мы от Машуни. Мы Динку любили. Динка хуже была. Изо всех, может, хуже! Так вот ей почему-то он из Акутагавы читал. Никому не читал… Мне что было обидно – даже мне не читал. Ей одной: „Я постепенно лишился того, что называется инстинктом жизни, животной силой… Моя жизнь тает, как лед“. Прочтет и спрашивает: „Понимаешь?“ В ней одно было – пела. На разрыв. Джаз пела – прямо с пластинок, без нотной грамоты. Никакой у нее не было грамоты! Разве только за ГТО. А как завоет, затянет – немощны тут слова! Севка и приметил ее за то, привел прямо из кабака, между столиками ходила – кто пошлет, кто нальет. Один он приголубил. „Природа потому так прекрасна, что отражается в моем последнем взоре“, прочтет и опять: „Понимаешь?“ Ей, дуре, нечем понять, стакан хлопнет, а так запоет, будто… будто и поняла! Оторва подвальная. Я уж сколько ей раз говорил: „Динка, грибок-то с ног свести надо! Ты же мне перезаразишь…“» – Тамара с деланным интересом переворачивает листок.– Увы, на самом интересном месте рукопись обрывается!