Беник Сейранян - Пути и судьбы

Тревожно жилось Лейле. Как только Поликарпэ с товарищами собирались в кухне, Лейла тотчас окружала себя ребятишками, снимала со стены чонгури и затягивала звучную грузинскую песню. Дети с гомоном резвились тут же, и всякому, кто слышал этот шум издали, казалось, что люди под этой счастливой кровлей не знают горя. А между тем под этим кровом прочно поселились нужда и забота. Потому-то два старших сына Поликарпэ, которым едва исполнилось по тринадцать лет, один за другим устроились на работу в депо, потому пошла на работу и его дочка — Тина.

Немало опасных поручений выполняла Тина вместе с Левоном. Это они оповещали подпольщиков о предстоящих тайных собраниях, до поздней ночи сторожили возле домов, где собирались сходки, расклеивали на стенах города прокламации.

Когда в день похорон матери Левон увидел среди пришедших проститься с покойной Тину и Лейлу,'он на мгновение забыл о своем горе. Нет, он и его братья не одиноки. Вот пришли, собрались друзья их несчастной семьи. И каждый старается чем-нибудь помочь. Один принес материю на саван, другой притащил доски, тут же во дворе обстругал их и вот сбивает, гроб.

Гроб поставили на телегу и отвезли на кладбище.

Впереди телеги шел возчик, старый кривоногий крестьянин в лаптях.

Сейчас же за телегой шла Ази, окруженная женщинами. Все они были в черном.

За женщинами шли мужчины, соседи Сона, в большинстве старики, и несколько товарищей Тиграна. Шли, понурив головы, задумчивые, молчаливые.

Все эти люди словно плотно сомкнулись вокруг детей покойницы, чтоб защитить их от бед и напастей.

Среди детей не было только Аби. Узнав о смерти матери, он сбежал из дому и больше не показывался.

Гроб с телом Сона опустили в яму, еще с утра вырытую мужчинами в твердой, каменистой земле.

Похоронили ее, как сироту, среди чужих, незнакомых могил. Похоронили и ушли. И осталась одна сирота на кладбище, и четверо сирот дома…

Счастливые люди, особенно если их ждут впереди еще лучшие дни, редко вспоминают о своем прошлом. Не так уж приятно вспоминать о прошлом и тем, кто мало успел в жизни, — что утешительного могут найти они в днях минувших?

Однако ни один человек, хочет он того или не хочет, не может совсем отрешиться от своего прошлого, потому что он так же органически связан с ним, как дерево связано со своими корнями.

Каждый раз, когда Микаэл садился за стол и перед ним появлялся стакан горячего чая с причудливо извивающимися над ним струйками пара, ему неизменно вспоминался узкий и длинный, мрачный нетопленный коридор, полный таких же, как сам он, оборванных сирот. В конце- коридора смутно вырисовывался черный и тоже длинный стол, над которым вечно висело густое облако пара: за этим столом пили чай самые нуждающиеся питомцы школы.

Ах, этот чай, подслащенный коричневым тростниковым сахаром, эта недокипяченная, но такая ароматная жидкость! Густо поднимавшийся от нее пар растекался, насыщая влагой и без того тяжелый воздух коридора. Но разве нашлось бы в мире что-нибудь еще, что способно было вызвать такое безграничное удовлетворение, какое доставлял этот горячий душистый напиток?

Иногда Микаэлу казалось, что если бы ему, вместо завтрака, обеда и ужина, давали только этот сладкий чай, он так и пил и пил бы его без конца, и все казалось бы ему мало.

Но давали всего один стакан, да и то на палец недолитый. Обжигая горло, Микаэл проглатывал его сразу, а потом, продолжая сидеть за столом, с завистью посматривал на соседей, стаканы которых казались ему большими, как ведра.

Уж позволили бы встать и уйти… Но нет! Надо было сидеть и ждать, пока все не опорожнят свои стаканы. Только тогда по команде дежурного воспитателя они могли встать, воскликнуть: «Да здравствует Красная Армия!» и разойтись по классам.

Первой в класс приходила учительница Нектар, желчная женщина с глубоко запавшими подведенными глазами и накрашенным лицом. Все вставали, крестились и хором прочитывали «Отче наш». Затем начинался урок. В руках у учительницы была линейка, да такая длинная, что, не вставая с места, она больно хлопала ею по пальцам учеников, доставая до сидящих на третьей парте.

В школе так часто чередовалось «Да здравствует Красная Армия» и «Отче наш», что Микаэлу казалось — одно было обязательным продолжением другого.