Владимир Файнберг - Что с тобой случилось, мальчик?

Потом спрашивает:

— Интересуешься пейзажами Венеции?

— Нет, — говорю, — уже не интересуюсь.

— А головные боли у тебя бывают?

— Нет, — отвечаю, — не бывают.

— Странно…

И тут в кабинет вламывается этот хромой с палкой. Страшно было на него смотреть.

— Что у вас тут происходит?! — кричит. — Да я вас всех тут, . всю вашу лавочку разгоню к чёртовой матери!

— В. чем дело? Как вы смеете врываться? — говорит старуха.

— А вы как смеете нормального человека записывать сумасшедшим? Что у вас тут вообще делается?! Это вам не бериевские времена!

— Спокойно, — говорит старуха. — В чём все‑таки дело? Присядьте, больной.

— Какой я вам больной?! Сами вы тут все сумасшедшие!

— Конечно, больной, — говорит старуха. — Смотрите, у вас по лбу пот катится, руки дрожат… Все признаки неуравновешенного состояния психики. Разве не так?

Он так и плюхнулся на стул у окна. Молчит.

— В чём все‑таки дело? — снова спрашивает старуха. — Вы Нам мешаете.

— Ну и ну, — говорит, — я пришёл в спокойном состоянии за справкой. Для турпоездки в Австрию. Это у вас меня довели до того, что действительно дрожат руки. У меня в детстве был полиомиелит, детский паралич. И я давным–давно освобождён от воинской обязанности по группе первой, статья девять

— Извините, голубчик, — перебивает старуха. — Эта статья говорит о тяжелейшем поражении головного мозга. И мы вам с таким заболеванием справки дать не можем. И обязаны поставить на учёт в нашем диспансере.

Тут он встаёт, подходит к самому столу и говорит прямо в её старушечье накрашенное лицо:

— Я только что дозвонился в военкомат. Мне сообщили, что лет двадцать назад все номера статей переменились. «Девять–а» теперь, действительно, — заболевание головного мозга. А у меня нога больная. Понятно? И вы должны, обязаны быть в курсе дела. Или вы профнепригодны?

И старуха, и медсестра, и даже я поняли, что он не врёт. Видел бы ты, как лицо главврача пошло пятнами.

Наконец старуха пришла в себя.

— Если это так, вам придётся спуститься на второй этаж, пройти экспертизу ВТЭК.

— Мне нужна справка о том, что я у вас не на учёте. А не экспертиза! — Он начал опять наливаться злостью.

И тут медсестра говорит:

— Они в полвторого кончают работать. Идите. Иначе опоздаете.

Он как вылетит из кабинета!..

Не знаю, чем у него все это дело кончилось. А у меня, ты знаешь, кончилось пострашней.

— Видишь, голубчик, какие люди неуравновешенные бывают, — говорит старуха. — Лечиться надо. И тебя будем лечить. Поедешь сейчас в больницу. Там тебя обследуют, подлечат.

— В какую ещё больницу? — говорю. — Я здоров.

— Нет, голубчик, болен. Опасно болен. Здоровые советские люди не нарушают государственную границу, не хотят увидеть Венецию и Маргарет Тэтчер.

Так вот и замкнулся этот круг, который начался в Сухумской комендатуре.

Как я ни бился, как ни доказывал, что пограничники заставили написать эту глупость, ничего не вышло.

Минут через двадцать два дюжих медбрата впихнули меня в санитарную перевозку с зарешеченными окнами, которая стояла во дворе психдиспансера. Там уже было набито.

Повезли. Через центр города в Сокольники.

Какой‑то армянин, сидевший рядом на лавочке, сказал:

— Сегодня пятнадцатое февраля. Через десять дней — Двадцать седьмой съезд. Всегда перед съездами и праздниками забирают.

Окна с решётками, двери без ручек, запираемые санитарами, медсёстрами и врачами на ключ, похожий на железнодорожный. Как у проводников. Эта обстановочка стала для меня уже привычной.

Таблетки, как прежде, выбрасывал в туалет. А вот от уколов избавиться не удавалось.

От них мы делались сонные. Всё время хотелось спать.

В первый же день я уговорил одну бабку–санитарку, чтоб позвонила тебе, сказала, где я нахожусь.

А на другой, помню, разбудили меня часа в два, говорят: «Иди в комнату для свиданий с родственниками. К тебе пришли».

Ну и вид был у тебя! Хмурый, злой.

Помнишь, сколько набилось народа — те, кого вызвали из палат, и те, кто пришёл со своими сумками и авоськами. Теснотища. Все стулья заняты. Кто плачет, кто пьёт кефир прямо из бутылки. Санитарка сидит, наблюдает, чтоб не передали, чего не позволено.

А ты смотришь на все это злыми глазами, словно запоминаешь. А мне, как в песенке, всё равно, не боимся мы волка и совы. Стою с тобой в углу, ем бутерброды и яблоки, которые ты принёс, и вижу, что мы одного роста. Что я стал такой же, как ты. Но только ты — ребёнок. Не понимаешь, как жизнь устроена на самом деле.