Владимир Файнберг - Что с тобой случилось, мальчик?

И нигде им не давали жилья. Нигде не мог добиться правды. Нашёл на пустыре какой‑то сарай. С тех пор они там живут. Без электричества. Без водопровода. Сложил печку, воровал дрова, топил. Дети ходили в школу, болели. Так тянулось несколько лет. Он рассказывал, что и Брежневу писал, и в Верховный

Совет. Приезжали к ним комиссии, ахали, охали. Но никто не помог.

И когда умерла младшая дочка, он совсем отчаялся, дал телеграмму в Организацию Объединённых Наций. На свою голову. Тут же прикатила «скорая», забрали его, засадили в эту самую психушку.

Ещё в нашей палате был Алёша — седой парень из Белоруссии с диагнозом «шизофрения». Оказывается, когда его мобилизовали и привезли в воинскую часть, первое, что он увидел, это плац и турник, на котором висели подвешенные за руки два солдата. По их голым спинам лупцевали ремнями старослужащие.

И этот парень, ещё не надевший военной формы, отказался служить, отказался даже войти в казарму. Представь себе, что ему пришлось перенести. Чуть не год мытарили. В конце концов записали в документах, что у него галлюцинации, шизофрения. Отправили лечиться.

А дней за десять до того, как меня выпустили, в соседней палате появился самый интересный человек из тех, с кем я там познакомился, тоже москвич. Его взяли высоко в горах над Новым Афоном. Из‑за него эти последние дни стали для меня самыми важными. Он записал мой московский телефон, обещал звонить, когда вернётся в Москву, — и сдержал своё слово.

Напишу про него в самом конце.

Первый по–настоящему тёплый день. Март! Все–та–ки кончилась эта зима. Проклятая, как и все остальные зимы. Вчера я лежал в постели, допоздна слушал «Голос Америки» по своему приёмнику. Сказали, что к приезду Рейгана отпустят всех, даже отказников, всех, кто не связан с государственной тайной. Он приезжает в конце мая, а я до сих пор не получил вызова!

Тебе не понять, что значит настоящее отчаяние. Если не придёт вызов, если меня не выпустят, кончу самоубийством. Я не боюсь смерти. Тем более ты говоришь, что смерти нет. Вот и проверю.

Сегодня ты ушёл рано, когда я ещё спал. Спасибо за омлет на плите, за тёртую с сахаром морковь. В любом случае, скоро тебе не о ком будет заботиться. Отдохнёшь от меня.

С утра было, наверное, сто звонков по телефону. Ищут тебя, спрашивают. С таким уважением. Не дали

ни выспаться, ни толком позавтракать. Ты нужен всем. Все нужны тебе. Кроме меня, родного сына.

В психбольнице я часто думал: как же это всё получилось?

Когда ты примчался в метель на такси к телефонной будке, забрал меня вместе с моим узлом, мне шёл четырнадцатый год. Семь лет я прожил у матери. Как они прошли, ты теперь знаешь.

Оказалось, что за это время и у тебя шла своя жизнь. Хотя ты не женился и был так же беден, многое изменилось с тех пор, как мать уехала вместе со мной.

Не хотел писать: там, в грузинской психушке, я болел гриппом с высокой температурой, лежал в изоляторе, бредил. И однажды в бреду вспомнился наш большой, на пятнадцать вёдер воды, аквариум, в котором жил карп, и как ты держал меня маленького на руках, а я кидал ему катышки белого хлеба… Вспомнилось, как ты купил мне на Птичьем рынке кролика. Он прыгал то в лоджии, то по всей квартире. Все‑таки когда мы жили втроём — ты, мама и я, — было много хорошего. Помнишь, как мама без конца разучивала на пианино «Лунную сонату»? И я засыпал под эту музыку.

Вернувшись к тебе, я увидел, что в том углу, где на стойке стоял аквариум, высится целая оранжерея до потолка, набитая висящими корзинками с растениями, освещёнными лампами дневного света.

Откуда они взялись, эти орхидеи? На черта они тебе понадобились? Неужели ты продолжал их поливать, ухаживать за ними в то время, когда я исчез на целых два с половиной месяца?

Если б ты знал, как я ненавижу это твоё странное увлечение. Жить в бедности среди орхидей!

Но это были ещё не все перемены.

Наверняка считаешь себя умным, а поселил меня вдвоём с дедушкой. Сам остался в своей комнате. С орхидеями. С громадным столом, за который ни свет ни заря садился писать свой роман.

Конечно, дедушка относился ко мне хорошо. Радовался, что я опять с вами. Жалел, что бабушка Белла не дожила до этого времени.

И все‑таки нельзя было селить меня с ним, дряхлым стариком, который не спал по ночам, шаркал своими тапками, включал свой ночник, читал «Правду». Я это особенно ненавидел. Тоже мне старый коммунист с восемнадцатого года! Персональный пенсионер! Уже тогда я понимал, что в этой «Правде» печатают ложь. Ты сам рассказывал мне про XX съезд, про Хрущева. Давал читать брошюрку с его речью на XXII съезде.