Владимир Файнберг: Карта реки времени

В сон пробилось отдалённое треньканье колокольчика. Такое, как в школе моего довоенного детства, когда звонили, возвещая о начале и конце урока.

Казалось, я ещё ребёнок, ещё живы мама и папа…

Всем знакомо это шаткое равновесие между сном и бодрствованием.

Потянулся затёкшими руками. Несколько секунд хлопал ресницами. Увидел отсвечивающие лучами рассветного солнца стекла высокого книжного шкафа, знакомый письменный стол, окно, распахнутое в голубизну итальянского неба. Глянул на часы, почему‑то не снятые с руки. Было шесть тридцать.

И только тут с отвращением обнаружил, что спал поверх одеяла.

Вскочил, умылся, достал из сумки спортивные брюки, белую футболку, заботливо уложенные женой, переоделся, снял с вешалки в ванной большое махровое полотенце, перекинул его через плечо и быстро направился длинным, круто изгибающимся коридором в сторону кухни.

Донато – высокий, стройный, в свежей лимонного цвета рубашке с воротником–стоечкой, в чёрных, тщательно отглаженных брюках, наливал в этот момент кипяток из сверкающего металлического чайника в чашку с опущенным туда пакетиком.

— Чао! – сказал он. – Ты ведь знаешь, мы, итальянцы, не пьём чай. Специально для тебя купил чайник и коробку пакетиков «Пиквика». Вот брускетты, — он пододвинул ко мне накрытую салфеткой тарелку. – Бон аппетито!

Рядом стоял большой старинный колокольчик.

Брускетты – бутерброды с кружками нарезанных помидор, политые оливковым маслом и присыпанные солью с орегано – пахучим базиликом – были ещё тёплыми.

— Спасибо. – я был тронут заботой Донато.

Сам он перед мессой не завтракал. Зато, присев наискосок от меня, с любовью смотрел на то, как я ем.

— Подожди! – он вдруг вскочил, распахнул холодильник, выхватил что‑то из миски, поднёс к моим губам.

Это была маслина.

Я помнил, что он почему‑то любит кормить меня из своих рук. И это тоже возвращало во времена детства, приводя в замешательство.

Донато был всего на два года моложе меня. Но что‑то сверхвозрастное, не определяемое понятиями «жизненный опыт», «мудрость» пребывало в нём, в этом итальянском священнике – настоятеле костёла «Сакра фамилия» («Святое семейство»).

— Донато, — сказал я, ополаскивая свою чашку в кухонной мойке, — хочу кое о чём с тобой посоветоваться, попросить благословения.

— Позже. – он отщёлкнул с пояса массивную связку ключей. – Пора ехать. Не забудь полотенце.

Мы спустились по лестнице с третьего этажа на первый и вышли в прохладу двора.

— Жди! – Донато по–мальчишески весело побежал со своими ключами к гаражу.

А я остался против беленой стены, увитой плющом.. Как два года назад и как шесть лет назад, когда я гостил здесь с женой и дочкой, понизу цвели высокие кусты гибискуса, вились пчелы.

Все тот же старенький белый «Фиат» остановился рядом. Донато открыл дверь. Я сел, и мы через распахнутые металлические врата выехали на улицу Каноза.

В этот ранний час главная трасса провинциального городка, связывающая его центр с окраиной, была затоплена рекой автомобилей. Одни люди ехали на виноградники, во фруктовые сады убирать по холодку урожай, другие, наоборот, стремились в промышленную зону, на работу в мастерские, учреждения и магазины. Донато, как всегда, с непостижимой артистической лёгкостью влился в тесный поток разноцветного автотранспорта.

— Теперь говори, — произнёс он, — О чём ты хотел сказать?

Я молчал, боясь отвлечь его внимание. Кроме того, показалось неловким рассказывать о «биологических часах», своей затее, которая сейчас вдруг стала выглядеть в моих глазах эгоистичной, более того – глупой.

Свернули направо, поползли совсем узкой улочкой, на которой, как помнилось, по субботам лоточники разбивали пёстрый и крикливый рынок дешёвой одежды, а теперь впритык, почти бампер к бамперу, тащились навстречу, в сторону центра автомашины.

— Чао, Донато! – то и дело раздавалось из открытых окон автомобилей.

— Бон джорно! – отзывался он. – Доброе утро!

Рассветное солнце, сверкание движущегося потока, атмосфера благожелательности… Очутиться среди всего этого само по себе уже было счастьем.

— Так о чём ты хотел сказать? – снова спросил Донато, когда мы вырвались на широкую, неожиданно пустую площадь, посередине которой сгрудились помятые домики на колёсах. Вокруг бегали цыганские дети.

Снова свернули направо. В одиночестве покатили длинной улицей.

Я решился. Запинаясь от всё более одолевавшего меня смятения, поведал о своём состоянии, о том, каким диковинным образом вздумал вернуть себе молодость.