Владимир Файнберг: Навстречу Нике

— Волки! Стая! – закричал фельдшер, раздавая кнутом удары направо и налево. – Сохрани нас крестная сила!

Мама не могла вспомнить, сколько продолжалось это нападение обезумевших от голода хищников, но она хорошо помнила тот момент, когда один из волков чуть не вспрыгнул в сани, успев вонзить зубы ей в ногу чуть выше колена. Глубокий шрам остался на всю жизнь.

Их (и нас с тобой) спасла лошадь. Она всё–таки нашла дорогу, которая привела их прямо к плетню на окраине деревни. Слыша вой волков, с ружьём наготове ждал батька умирающего мальчика.

Это оказалась дифтерия.

Кое–как обработав свою рану и наложив повязку, мама, снова рискуя жизнью, через трубочку отсосала из бронхов мальчика какие–то дифтерийные пленки, и к утру ребёнок был спасён.

Судьба соединит их в 1929 году. То ли в июне, то ли в июле.

Профсоюз текстильной фабрики «Шерсть–сукно» выдает молодому специалисту путёвку в дом отдыха в Гагры. Туда же в то время приезжает молодая докторша. Оба до тех пор ни разу не отдыхали, никогда не видели моря.

Как они познакомились, почему так стремительно развивался их роман, об этом ни папа, ни мама никогда не рассказывали. Из Гагр отец увёз маму к себе, в Москву.

19 мая 1930 года в старинном, окрашенном в голубую краску здании роддома на Маросейке я имел честь появиться на свет.

Самое удивительное, что через 67 лет (шестьдесят семь!) в том же самом, до сих пор окрашенном голубой краской роддоме, появляешься ты.

Эту ночь меня, как обычно, с тех пор, как ты родилась, мучила бессонница. По ночам очень часто не дают спать самые чёрные мысли. Побаливало сердце, я лежал, ворочался, искал для него удобное положение и думал о том, что наверняка не увижу тебя идущей в школу, что, если помру в ближайшие год–два, ты даже не запомнишь меня, как мы с тобой играли, как я рассказывал тебе сказки, как вместе жили вот тут, в Турции.

Чтобы не разбудить тебя и Марину, я в конце концов встал, прихватил в тумбочке таблетку от давления. Теперь из тридцати таблеток в коробочке осталось восемнадцать.

Осторожно прокрался в темноте к умывальнику. Запил таблетку водой из–под крана, проходя назад, присмотрелся. Ты спишь на широкой полутораспальной кровати рядом с матерью. Спишь, безмятежно раскинув ручки. Словно находишься в полёте.

Мимо своей раскладушки, мимо тумбочки, прихватив спортивные брюки и футболку, прохожу на терраску.

Поразительно, что над ветвями высоких корабельных сосен не видно звёзд. При полном отсутствии облачности. Планеты я видел. Венеру и, кажется, Марс. Предположим, у меня стало плохое зрение. Но Марина, которая по моей просьбе несколько раз созерцала ночное небо, вообще не углядела ничего, кроме турецкой, лежащей на спинке луны.

Надеваю одежду. Так темно, что невозможно писать, работать. Если зажгу свет, разбужу вас в комнате. Досадно.

Неуклюже перелезаю через перила терраски и сваливаюсь на толстый, чуть пружинящий слой сосновых игл. Хорошо! До чего же хорошо лежать на земле, хранящей тепло вчерашнего дня. Цикады молчат. Зато поют свою ночную песню сверчки.

Земля, как давно, десятки лет, не обнимал я тебя…

Прощебетала спросонья какая–то птичка.

Вглядываюсь в циферблат наручных часов – начало пятого. Сейчас здесь светает в шестом часу. Таблетка, видимо, подействовала. Сердце не болит. Что толку возвращаться в постель? Ненароком разбужу своих девочек. Мама твоя для меня – тоже девочка. Тридцати семи лет. Очень ранимая, отважная. Не побоялась выйти за меня замуж. Обожаю. Особенно когда в свободную минуту поёт тебе песенки… Только всё меньше остается у неё свободного времени. В Москве каждое утро в семь тридцать уходит на работу. Дома больной муж, крохотный ребенок… Марина не ропщет. Она – настоящая, а это – большая редкость.

Будешь читать эти строки, поймёшь, о чём думал, что чувствовал твой отец, когда, тяжело поднявшись с земли, брёл в темноте среди сосен к спящему морю.

Всё, что я больше всего люблю – ты, мама Марина, сосны и, наконец, море – всё это собралось здесь вместе. Словно для прощанья. Большинство людей уходит из жизни при совсем других, ужасающих обстоятельствах. Порой не на чем остановить последний взгляд, кроме дула автомата или равнодушных глаз неудачливого реаниматора…

Видишь, какой я нытик.

Хоть мне и повезло, всё же чувствую особую горечь: слишком поздно всё это далось, слишком поздно. И ненадолго.

…Осторожно схожу по лесенке без перил. И вот я на пляже. В темноте смутно белеют аккуратно расставленные во всю его длину лежаки под зонтиками. Ногу уже сводит судорога. Нахожу в себе силы доковылять до самой воды, плюхаюсь на край лежака. И только теперь замечаю – три лежака поодаль заняты. На них спят какие–то парни в спортивных костюмах, кроссовках со стоптанными подошвами.