Владимир Файнберг: Навстречу Нике

Хотя, кто знает?…

Жаль, что не могу с ними встретиться, кое о чём спросить. Познакомить с тобой. Вот было бы здорово, да?

О предках твоей мамы ни ей, ни тем более мне, ничего толком не известно. Мама Марина Мень твёрдо знает лишь одно: они произошли из того местечка на Украине, которое называется Чернобыль. Оттуда же происходят и предки отца Александра Меня.

В 1934 году по дороге из Крыма в Москву, свернув с прямого пути, через узловую станцию Синельниково, мама завезла меня, четырёхлетнего, познакомиться с бабушкой.

Я её испугался.

Сохранилось маленькое фото: огрузлая старуха в очках сидит на балконе, и рядом, с какой–то игрушкой в руках, я, причёсанный, прилизанный.

Помню тенистую затхлость квартиры, тяжёлые, пахнущие пылью шторы, нелепый буфет, занимающий половину комнаты, ширму, за которой я спал, шаткую бамбуковую этажерку.

Помню тяжеловесную люстру в столовой, на которой, как выяснилось, грабители петлюровцы однажды захотели для развлечения повесить маминого братика Митю. Уже и поставили на стол мальчика, и петлю стали через его голову продевать, как вдруг в открытых окнах послышалась трескотня пулемётов. В Екатеринослав ворвались на тачанках то ли «зелёные», то ли махновцы, то ли красные.

Наверняка, я узнал обо всём этом гораздо позже. И не от бабушки, а от мамы, но почему–то очень хорошо помню зловещую люстру с цепями и толстыми, гранёными плафонами.

Бабушка постоянно отирала слёзы крохотным платочком, то и дело напоминала, что если бы не рыжий дворник Фима, ставший известным в городе большевиком, семья не смогла бы выжить, была бы выброшена на улицу. Смутно помню, или это кажется, что она упоминала о некоем благодеянии, оказанным до революции этому дворнику покойным мужем.

Дворника Фиму я не увидел. О судьбе его не ведаю. Боюсь, ничего хорошего его не ждало.

Тогда бабушка подарила нам чудесную фотографию 1917 года. Моя будущая мама Белла Анатольевна Иоффе, совсем молоденькая. Сидит с другими девочками на запряженных дрожках – едут зимой в гимназию. Что–то в тебе проглядывает от той пятнадцатилетней гимназистки, зябко закутавшейся в пальтецо с поднятым воротником и прильнувшей к подружкам.

Так или иначе, несмотря на безотцовщину и бедность, гимназию окончили все трое – две сестры и брат Митя. Благодаря тому, что бабушка преподавала девочкам из более обеспеченных семей вышивание.

Наступила Советская власть. И было постановлено – детей буржуев в высшие учебные заведения не принимать.

Здесь я хочу поделиться с тобой одним воспоминанием.

В молодости меня угнетали люди, которые ни к чему не стремятся. Существуют, как растения, вегетируют.

Однажды, лет в шестнадцать, я со свойственной юности беспощадностью спросил сослуживца отца, рано постаревшего, больного человека, тянувшего на своих плечах большое семейство:

— Что особенного сделали вы за свою жизнь?

Ответил он гениально. Без горечи, даже весело:

— Мы жили!

И мать моей мамы – твоя прабабушка, просто жила, хотя бы для того, чтобы родить и воспитать трёх детей, быть участницей нелёгкой эстафеты Человечества, стремящегося из прошлого в неведомое нам будущее. Которое таится теперь и в тебе, как цветок в бутоне.

Полчаса назад ты с мамой Мариной вернулась после барахтанья в море. Как всегда, ворвалась сюда на терраску, полезла ко мне на колени, стала теребить бумаги, хвататься за авторучку. Ещё мокрая, солёненькая. От головы пахнет солнцем.

Я–то прихожу на море рано. На самом восходе. Врачи твердят, что пребывание на солнце, да ещё южном, для меня крайне опасно. Вдобавок ко всем бедам, три года назад обнаружено, пусть не злокачественное, но онкологическое заболевание крови – множественная миелома. Вот так, доченька… Правда, те же врачи говорят, что если лечиться и беречься, можно протянуть десятки лет. Слава Богу, болезнь не наследуется детьми…

Ещё нет семи утра, а я уже плыву совершенно один в заливе. Плаваю далеко, наслаждаясь волей. Приустав, лежу на спине, покачиваемый штилем, молюсь о ещё спящих в бунгало моих девочках – тебе и маме Марине. Молю Бога, чтобы подольше оставил с вами. Благодарю за всё, что со мной происходит. За эту синь моря, за эти горы вдали, откуда чуть ли не прямо из Израиля поднимается непривычный, какой–то плазменный диск огромного светила.

Значит, пора уходить. Прощай, море. До вечера.

Тебе тоже нельзя быть на дневном солнце. Поэтому, пока я пишу здесь на терраске, ты тоже успеваешь поплескаться с мамой в утреннем море, вернуться позавтракать.