Владимир Файнберг - Навстречу Нике

Даже о дедушках и бабушках со стороны моего отца и мамы сохранились очень скудные сведения. Тем не менее, ты будешь кое–чем поражена.

Мой отец, а твой дедушка Лёва, был одним из троих детей жившего на Украине в городе Нежине сапожника. Его звали Илья. В честь ветхозаветного пророка. С утра до вечера каждый день, кроме субботы, он сидел на улице на табуретке, склонившись над зажатой между колен колодкой, на которую был нацеплен чей–нибудь прохудившийся башмак или сапог. Гвоздики, молоток, дратва, шило – всё это находилось под рукой в переносном ящичке. Острым треугольным ножом вырезал он подошвы из толстых кусков кожи.

Дома лежала парализованная жена, плакали голодные дети.

Дедушка Илья трудился изо всех сил. Он пережил свою жену, сумел дать всем троим детям начальное образование. Сам он по субботам ходил в синагогу, изучал Тору.

От той жизни не сохранилось ни одной фотографии, ни одного письма, ни одной вещицы. Лишь то, что осталось в моей голове от рассказов отца. Если не я и не ты, кто о них вспомнит, кто помолится о них? К стыду своему, даже не помню, как звали бабушку.

Кажется, только мы с тобой и остались, как побег от того корня.

Теперь о другом корне. Что было общего между вечно голодным сапожником из захолустного Нежина, известного только тем, что в нём когда–то родился Гоголь, и купцом первой гильдии, имеющим в начале ХХ века в крупном украинском городе Екатеринославе автомобиль «рено», доходные каменные дома на центральной улице, чугунолитейный завод, угольные шахты в Донбассе. И даже алмазные копи где–то в Южной Африке!

Ты спросишь: «Как же это могло случиться?» Не знаю. Еврейский купец первой гильдии – это вообще была редкость в царской России.

Известно лишь, что этого деда со стороны мамы звали Анатолий, что он был щеголь, имел жену (имя которой я тоже роковым образом не помню) и тоже троих детей. Фамилия его – Иоффе, что в переводе с иврита означает что–то вроде «Прекрасно!» или «О’кей!»

Говорят, до сих пор в Днепропетровске (бывшем Екатеринославе) на чугунных крышках многих водопроводных люков можно разобрать – «1892 г. Иоффе».

Редко кто мог каждое лето посылать жену с детьми в Германию на курорт Баден–Баден, что означает – «купаться–купаться», а сам на всю зиму укатывать в Париж. По слухам, он там играл на бирже и ходил по увеселительным заведениям.

Есть у меня дореволюционная фотография: на крыльце какой–то дачи стоит дед Анатолий, совсем непохожий на деда. Элегантный, высокий, то ли бритоголовый, то ли рано полысевший, усатый. Рядом его жена – моя бабушка. С высоко поднятыми волосами, в длинном платье с бантом. Словом, господа!

Все это великолепие кончилось в августе 1914 года в день начала Первой мировой войны.

(Как странно, что я, оказывается, пишу эти строки как раз в августе 1998 года! Сижу в тенистом углу терраски за круглым пластиковым столом, в центре которого латинскими буквами выведено – «сиеста». Оглушительно трещат цикады в ветвях мощных сосен. За соснами – Средиземное море, где твоя мама сейчас купает тебя с помощью синего надувного круга).

Итак, возвращаемся на восемьдесят четыре года, почти на век назад – в август четырнадцатого. Какой–то компаньон приглашает дедушку обсудить последние новости в екатеринославском кафе. Там он подсыпал ему в чашечку с кофе стрихнин – смертельный яд.

Анатолия Иоффе живым до больницы не довезли. То ли извозчик был плохой, то ли яд слишком сильный.

Сразу же после похорон обнаружилось – семья полностью разорена. Шахта, завод, алмазные копи, доходные дома – все пошло в уплату гигантских парижских, тщательно скрывавшихся долгов, тому самому компаньону. Запутанная история.

Бабушка и трое детей остались без средств. Из милости им была оставлена небольшая, подслеповатая квартира. В ней мне довелось побывать.

Изо всех сил стараюсь писать просто, не давать воли воображению. А как порой хочется!

Так и вижу эти столики кафе почему–то под зонтиками на улице, залитой утренним солнцем, дедушкину машину «рено», припаркованную рядом в тени каштана. Он сам её водил? Или был шофёр? А может быть, он пришёл на место своей казни пешком, фланируя с тросточкой?

Нет, на фантазию, на беллетристику не имею права. Здесь, в этом повествовании, особенно. Так же, как и на оценку поступков, событий…

Это право читателя. Твоё право.

Не хочу ничего навязывать. Защищать первого дедушку (бедного) и осуждать второго (богатого), безусловно, не верившего в Бога.