Владимир Файнберг - Навстречу Нике

В самом деле, лучше, раз уж не сплю, рассказать о чем–нибудь хорошем, светлом. Например, о том, как окончилась бесконечно длинная зима.

Между прочим, мне никогда не приходится вспоминать, копаться в памяти, идти от одного свершившегося в своё время события к другому, Всё странным образом существует одновременно. В движении, звуках, цвете. И я не уверен, что всё это добро существует именно в моей голове. Не знаю где. Кто–то из учёных сказал, что в каждом атоме содержится вся информация о Вселенной.

Скажешь – мистика? Может быть. Но в таком случае, что есть имеющаяся в каждой клетке нашего организма так называемая «спираль ДНК», на которой записано, закодировано всё, что мы унаследовали из прошлого? Эта спираль, этот свиток гораздо древнее Библии. Только теперь генетики научились разворачивать эти свитки под электронными микроскопами, прочитывать…

Вот он, прямо перед глазами, килограмма на полтора кусок говядины с костью, купленный мамой Беллой по дороге с работы. Отцу и мне доверялось приобретать только хлеб, картошку, молоко и кефир. В крайнем случае – селёдку.

Так вот, она купила мясо для борща. Оно лежало в миске. Я должен был вымыть это мясо на нашей коммунальной кухне, переложить в уже стоящую на газовой плите кастрюлю с водой, зажечь горелку и вернуться в комнату.

Смотри! Смотри вместе со мной! На мясе, которое было сначала завёрнуто в газету, прилипший мокрый клочок. Именно перед моими глазами, именно этот клочок помещает Господь. Чтобы я прочитал объявление:

«15 ЯнварЯ, в среду, в помещении редакции газеты «Московский комсомолец» состоитсЯ первое занЯтие литературного объединениЯ. ПриглашаютсЯ наЧинающие поэты. НаЧало в 19 Часов».

Далее был указан адрес – Чистые пруды, дом номер такой–то, такой–то этаж, номер комнаты.

…Уже когда я шёл освещённым электричеством изгибистым коридором с круглыми окнами–иллюминаторами в стиле конструктивизма, я чувствовал: сейчас, в середине января, кончается затянувшаяся зима моего одиночества.

Ты не знаешь, что это такое – написать стихи и не иметь возможности хоть кому–нибудь их прочесть. Не говоря о том, чтобы их опубликовать. У меня уже был опыт хождения по знаменитой улице «Правды» в редакции. Сначала – в «Пионерскую правду», потом – в «Комсомольскую правду». Посылал почтой перепечатанные маминой сотрудницей на старенькой пишущей машинке стихи в другие газеты и журналы. Лучше бы я этого не делал. Сам же заводил механизм отверженности, вызывал на себя огонь штампованных отзывов–рецензий: «Дорогой Володя Файнберг! Твои стихотворения показались нам литературно грамотными. Но тебе нужно как можно больше читать Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Твардовского…» Эти рецензенты словно задались одной целью: вызвать у меня ненависть именно к этой ни в чем неповинной четвёрке!

Родители стихов не читали, ничего в них не смыслили. Хотя ещё с довоенных времён, с юбилейного пушкинского тридцать седьмого года у меня на этажерке стояли подаренные мамой три синих томика Пушкина с прекрасными гравюрами и силуэтами, а с первого послевоенного года – огромный красный томина Маяковского, подаренный соседом–писателем, зачитанный мною. Этим томом, личностью Маяковского вообще, меня с одной стороны придавило, причем на много лет, с другой, благодаря Маяковскому я навсегда получил точку отсчёта, умение отличать истинную боль, радость от подделки, литературщины.

Употребляя язык богословов, можно сказать, что меня «промыслительно» тогда не печатали. Чего я, исполненный обиды и честолюбия, конечно, не понимал. «Промыслительно» вели длинным коридором с иллюминаторами к небольшому зальцу, набитому молодыми поэтами. Войдя в него, я ощутил ударивший в лицо ветер будущего.

С тех пор как ты появилась на свет, говорю то ли с тобой, то ли в твоём лице с Богом. И в жизни и в этой книге. Без утайки. Как на исповеди.

Марина ушла на работу, красноречиво оставив на кухонном столе накрытую блюдцем мисочку жидкой геркулесовой кашицы.

Семь тридцать. Ты ещё спишь. К счастью, не видишь как я, выхлебав кашу, беру с полки пластиковую коробку с набором лекарств, перекрестившись, приступаю к так называемой химиотерапии. После всех проглоченных таблеток нужно еще принять норваск, чтобы не подскочило давление.

Загудела кровь в жилах, в голове. Безвольно сижу перед чашкой с заваренным чаем. Хорошо, что ты не видишь сейчас своего вконец павшего духом отца, который порой казался слушателям, читателям таким мужественным, сильным. Не веря в диагноз, сам же убиваю себя гормональной отравой…