Владимир Файнберг - Навстречу Нике

Я обрадовался этому звонку. Не так уж часто раздаётся голос из–за пятидесяти лет, не так уж много осталось людей, помнящих меня с юности.

Вкратце рассказал о Марине. О тебе. Поделился радостью, вот наши попугаи–неразлучники отложили первое яйцо, собираемся на Птичий рынок за дуплянкой.

— Не надо! – закричал Лёва на том конце провода. – У меня есть, остался от волнистых попугайчиков гнездовой домик. Вычищу, чуть починю, завтра же привезу. Давай адрес! Как зовут твою дочку?

И действительно, на следующий день приехал, привёз деревянный домик, на откидной крышке которого большими золотистыми буквами было инкрустировано: НИКА.

Я угощал, чем мог, этого добродушного человека, как оказалось, пережившего после смерти любимой жены два инфаркта, дивился тому, что он возник из–за полувека именно в тот момент, когда мы собирались покупать дуплянку… Всё–таки, Ника, согласись, необычное сцепление обстоятельств. Но ещё больше был я поражён, услышав, что Опольев – всего лишь псевдоним, придуманный Лёвой в молодости, когда он писал стихи, думал стать поэтом. А настоящая его фамилия – Иоффе.

Такая же, как у моей мамы Беллы!

Вот тебе ещё одно «случайное» совпадение…

Наши неразлучники сейчас же впорхнули через круглое отверстие летка в приставленный к открытой дверце клетки домик, осмотрелись, начали вставлять себе в хвост расщепленные веточки, бумажные полоски, таскать туда. И с интервалами в несколько дней снесли ещё пять яичек. Самка день и ночь насиживала их, согревала своим материнским теплом. В результате теперь у нас щебечут четыре птенчика.

— Папа, давай дадим им названия!

— Какие?

— Один пусть будет Карандашик, другой – Фломастер, третий – Юбочка!

— Интересно. А четвёртого как назовёшь?

— Ещё не придумала.

За окном зима, декабрь. А у нас цветут растения. Подобно живым цветам, порхают в клетке красно–зелёные неразлучники.

— Вот попугайчики родились, – говоришь ты вечером, придя из детского сада. – А когда я родилась? Когда у меня будет день рождения?

— Скоро. Первого февраля тебе будет целых три года! А мне в мае семьдесят…

Внезапное появление Лёвы вырвало из небытия прошлого уже стирающийся в моём сознании образ А. М.

Был такой период нашей дружбы, когда я стал брезговать его вечной склонностью к пьянству, стремлением к любому окололитературному заработку, к халтуре. Был период, когда мы не виделись несколько лет.

И вот однажды зимой меня разбудил телефонный звонок. Я включил ночник, глянул на часы – начало седьмого утра.

— Володя! Я только что приехал на электричке. Скорей одевайся, приезжай. Жду на выходе из метро «Белорусская–радиальная».

— Зачем? Какого рожна?

— Должен передать тебе одну вещь.

— Какую? На улице мрак, мороз. С какой стати?

— Приезжай. Прошу тебя! – он чуть не плакал.

Выйдя в морозных облаках пара из дверей метро, я сразу увидел А. М. Замёрзшего. Одиноко стоящего под фонарём с каким–то плоским пакетом в руках.

— Возьми. Пусть это будет тебе, – сказал он срывающимся голосом. – Последнеё время занимался одной деятельностью. Решил завязать. Всё! Хватит обманывать старушек.

Он всучил мне обёрнутый в газету и обвязанный верёвкой пакет, остановил такси и уехал.

Дома я взял ножницы, разрезал бечёвку, в недоумении развернул газету. Передо мной на столе лежала расчленённая по всей длине икона.

Я испытал почти физическую боль, глядя на разъятый лик Христа, изображённого на тускло–золотистом фоне с раскрытым Евангелием в руке, где было выведено: «Придите ко Мне все труждающиеся и обременённые».

Тогда до встречи с отцом Александром, до моего крещения было ещё далеко, лет пятнадцать, Я ничего не понимал в иконах, но немедленно, в тот же день, поднял на ноги пол–Москвы, пока не передал сокровище специалисту, работающему в реставрационной мастерской. Умолил его ни в коем случае не покрывать изображение свежими красками, только как можно аккуратнее и крепче составить обе половины, осторожно смыть грязь, не стирая патины времени.

Через месяц икона вернулась ко мне. Целая. Изумительно тёплая, родная.

С тех пор, как можешь видеть, она всегда висит над секретером.

Родители были несколько шокированы её появлением. Но в восьмидесятом году, как–то вернувшись вечером домой, я застал маму в своей комнате. Она стояла на стуле с белой тряпкой в руке, смотрела на лик Христа.

— Решила смахнуть пыль, – несколько смутившись, сказала она.