Владимир Файнберг - Здесь и теперь

Я слышал её, как сквозь воду. Прикрыв глаза, увидел в умозрении чёткое пятно неправильной формы, словно бабочка с одним крылом… Почувствовал, как из кончиков пальцев хлынул поток. Левая ладонь загудела.

— Давайте сюда вашу руку.

— Кофту‑то снять?

— Наверное, не обязательно.

Придвинулся к ней, провёл ладонью вдоль больной руки от плеча к кисти. Когда ладонь проходила над локтем, ощутил ледяной сквозняк.

Евдокия Ивановна глядела недоверчиво…

Начал вымывать льющейся из пальцев энергией это чёрное ледяное пятно. Прикрывая временами глаза, следя, уменьшается ли оно.

Но нет, оно не делалось меньше.

Ладонь совершала вращательные движения вокруг локтя, розовые полосы тянулись из пальцев, я старался допить ими эту черноту, вывести наружу, выбросить. Ничего не получалось.

— Болит?

— Еще шибче. Разнылось, мочи нет. — Евдокия Ивановна потрогала локоть. — Зря стараешься, небось так и будет до самой смерти.

«Что‑то не так, — подумал я. — Оно как вмёрзло, это пятно…» Снова яростно накинулся на локоть и чувствовал — без толку.

— Употел весь, извёлся, — с жалостью глядя на меня, сказала Евдокия Ивановна. — Лекарства не помогли, доктора, а ты думаешь, руками помахал — и все?

«Как рукой сняло», — вспомнилась Тамарина фраза. Решение возникло мгновенно.

Я изо всех сил потёр одну ладонь о другую. Левая странно разогрелась, раскалилась… Наложив эту ладонь сверху на локоть, другую подсунул снизу. «Хоть бы оттаяло, размягчилось», — думал я, чувствуя, как тепло переходит в локоть.

— Жар‑то какой, Господи! — испугалась Евдокия Ивановна.

Я ничего не ответил. Снова растёр ладонь о ладонь, снова наложил их на локоть. Прикрыл глаза, увидел: пятно изменило форму.

А потом стал делать то, что делал вначале, — вытягивал своей энергией эту растопленную черноту наружу.

— Ой! — сказала Евдокия Ивановна. — Чего‑то щёлкнуло!

— Где?

— В локте.

— Болит?

Она пошевелила рукой, опасливо дотронулась до локтя.

— Вроде нет…

Я перевёл дыхание, прикрыл глаза. Пятна не было. На всякий случай ещё раз прочистил локоть, потом всю руку сверху донизу.

— Всё, Евдокия Ивановна.

Некоторое время она недоверчиво ощупывала руку, мотала ею из стороны в сторону, сгибала, разгибала. Я безучастно наблюдал…

— Голубчик, а ведь вправду не болит. Как же это?

— Не знаю, — честно ответил я.

— Знаешь! — Оказывается, она умела улыбаться, быть счастливой.

Я не мог отвести взгляд от этой улыбки.

— Знаешь! — повторила Евдокия Ивановна, вставая со стула. — Спасибо, милок.

Я тоже поднялся, вышел с ней из комнаты, стал помогать одеваться.

— Теперь‑то уж сама справлюсь, ишь как легко стало! — Она оделась, сунула руку в карман жакета, достала оттуда носовой платок, развернула и подала десятку.

— Вы что? Да я от чистого сердца.

— Вижу, голубчик. Все же возьми. Иначе нельзя.

— Нет, Евдокия Ивановна, — я отвёл руку с деньгами, — этого не нужно.

— Как же так? Трудящийся достоин пропитания. Возьми. Я ведь тоже от чистого сердца.

Так мы стояли и препирались. Я чувствовал: сейчас проснётся, выйдет из своей комнаты мать, застанет эту нелепую сцену…

— Евдокия Ивановна, представьте, что ко мне кто‑нибудь ещё обратится за помощью. И я уже стану заранее думать, кто сколько даст. А ведь лечить, да ещё таким образом, можно только из сострадания. Иначе просто ничего не выйдет. Способны вы это понять?

Какую‑то секунду старуха смотрела на меня, моргая. Потом лицо её сморщилось. Она заплакала.

— Ну что вы! — Я обнял её за плечи. — Не надо.

— Прости, голубчик. — Она запихнула в карман платок и десятку. — Храни тебя Господь!

…Мать вышла сразу же, как только за Евдокией Ивановной захлопнулась дверь.

— Доброе утро. Кто это приходил?

— Так. По делу.

— Знаешь, Артур, неудобно перед Анной. Она вчера картошки привезла целую корзину, яблоки. А у нас масло сливочное кончилось, сахар нужен. У тебя остались деньги? Мою пенсию ещё через двенадцать дней принесут.

— Сейчас всё куплю. Как спала? Как себя чувствуешь?

— Неплохо. Мы с ней вчера откровенно говорили, до самого конца телевизора, и о тебе тоже.

— Что обо мне говорить!

Я вошёл в свою комнату, пересчитал оставшиеся деньги. В лучшем случае их должно было хватить на неделю, ну на десять дней. А потом? Жить на материнскую пенсию? На заработок Анны?

Оделся, взял авоську и пошёл в магазин.

Днем вымыл пол в обеих комнатах и на кухне, обтёр пыль, вместе с матерью начистил картошки. Потом набил две сумки грязным бельём и направился сдать его в прачечную. Там, отстояв очередь, нарвался на раздражённую приёмщицу, которая стала прямо‑таки орать, что часть меток стёрта, часть полуоторвана.