Владимир Файнберг - Здесь и теперь

— Зачем вы так кричите? У меня со слухом все в порядке.

Долго сидел в уголке приёмного пункта, неумело пришивая новые метки.

Домой вернулся в сумерках. Зашвырнул пустые сумки в кладовку.

— Пообедай, — сказала мать. — По–моему, ты с утра ничего не ел.

Поел вместе с ней жареной картошки, открыл принесённую Тамарой банку маринованных маслят.

…Анна пришла рано. Раздевшись, вошла в комнату, включила свет, положила на стол сумку.

— Почему опять грустный? — Она взъерошила мои волосы, дотронулась до лба. — Мы с тобой сегодня идём в гости. Хочешь?

Я кивнул.

— А почему не спрашиваешь, к кому? У тебя удивительная выдержка. На днях я тебе по телефону сказала, что ты разбогател, помнишь? — Она села рядом у стола. — Все жду, может, спросишь, в чём дело?

— Если разбогател — деньги на бочку.

— Вот как? Это уже другие интонации. — Анна щёлкнула застёжкой своей сумки и перевернула её над столом. — Как это тебе нравится, милый? А?

Рассыпавшиеся веером толстые пачки сотенных вперемешку с помадой, коробочкой грима, ключами от автомашины лежали передо мной.

— Здесь три тысячи восемьсот рублей. Не бойся! Это тебе подарок. Знаешь, от кого? От твоего собственного детства! Ты в детстве собирал марки? Ты пришёл к нам в мороз, в плаще, наверняка без копейки; отдал чужому человеку целый альбом редких марок, редчайших. По крайней мере, среди них оказалось семь или восемь, каждая из которых стоит не меньше трёхсот рублей. А может, и больше. Может, меня и надул этот оценщик марочных коллекций. Ну? Ты рад?

Я взял одну из сотенных ассигнаций. На ней были изображены Кремль, Москва–река и Каменный мост, откуда я бросил в своё время носовой платок с мукой и червями…

— Как это все тебе пришло в голову проделать?

— Очень просто. Сейчас я уже начинаю уметь об этом говорить. Я стала удалять из той квартиры всё, что напоминает… — Анна смотрела в чёрную пустоту за окно, говорила как автомат. — Удаляла вещи, бумаги, письма, даже фотографии — все. Остались марки. Их надо было продать. Позвонила знакомому археологу, тоже филателисту. Он свёл меня с оценщиком. Оказалось, негашёные марки твоего альбома дороже всей коллекции. Оценщик сам их и купил. Я только что от него, он у кого‑то занимал деньги. И вот — пожалуйста.

— А остальная коллекция?

— Отдала ему за так. В придачу. Не хочу ничего этого видеть, понимаешь? Хочу, чтоб не было ничего до тебя. Всего этого ужаса.

— Бедная ты моя девочка. — Я обнял её и, помолчав, осмелился, спросил: — Ну а что все‑таки с Борей?

— После экспертизы был суд. Принудлечение. Тюрьма. Десять лет, — глухо отозвалась Анна. — Вчера вдруг все рассказала твоей маме. Ты уже меня не терзай.

…К восьми вечера мы собирались в гости. К археологу, который свёл Анну с оценщиком марок.

— А как ты провёл день? — спросила Анна, когда мы ехали в машине на Ленинский проспект.

Терзаясь оттого, что день, как я считал, прошёл впустую, чтоб оправдаться в собственных глазах, рассказал об утреннем посещении, о том, как удалось помочь Евдокии Ивановне.

— Какой ты ещё дурачок! — сказала Анна. — Вот ты на днях вздумал испугать меня историей твоей жизни, мучаешься — не печатают, с кино ничего не выходит… А представь себе, что ты бы по уши был погружён в кино, да ещё в писательские дела, смог бы ты заниматься в лаборатории? Вылечить Тамару? Найти время для этой бабушки? Может, тебя Бог спас от суеты!

Меня поразила эта точка зрения.

— Надо работать, как‑то жить, — промолвил я скорее по привычке вечно задавленного обстоятельствами человека. И стал сам себе противен, как противен всякий нытик.

— Это и есть твоя работа, твоя жизнь, — возразила Анна. — Знаешь ли, раньше мы часто бывали в Доме кино, в Доме литераторов. Один раз даже на Новый год. Какое кипение самолюбий, зависти, сколько позы! У меня всегда потом голова болела.

Мне было тем более радостно слышать эти слова, что, несмотря на любовь к Анне, я до сих пор подозревал, что она относится к классу людей, давно называемому мной советской буржуазией.

Когда она припарковала машину во дворе большого белого с синим дома и мы вошли в лифт, я обнял её, молча прижал к себе.

Так мы поднимались до четырнадцатого этажа.

— Ты весь в помаде. Просто разбойник, я тебя начинаю бояться. — Она вынула из сумочки платок, вытерла мою щеку, затем достала зеркальце, оглядела себя и, нажимая кнопку звонка, сказала: — Я ведь тебе говорила, всё будет хорошо, а ты не верил.

Археолог Нодар Шервашидзе оказался князем. Вернее, прямым потомком князей, когда‑то правивших Абхазией, затем обедневших, эмигрировавших во Францию. Он и родился в Париже, откуда после второй мировой его привезли маленьким мальчиком в Советский Союз.