Владимир Файнберг - Здесь и теперь

— Дядя Артур, а вы меня сегодня заведёте?

Передо мной стоял Игорек в чёрных брюках, в белой рубашке с красным галстуком, скреплённым довоенным металлическим зажимом, и матросской бескозыркой с лентами. Приплюснутый бескозыркой мальчик показался совсем уж маленьким. Я снял с него шапку.

Вчера, едва начались съёмки, Игоряшка неожиданно быстро устал, сник. «Ну как тебя завести?» — в растерянности спросил я, а мальчик вдруг ответил: «Как будильник». Я сложил пальцы щепотью, будто держа заводной ключ, и, прищёлкивая языком, трижды крутанул их на его макушке… «Это — другое дело», — бодро ответил Игоряшка.

Теперь он просил нового подзавода. «Бледный, витаминов не хватает. Хотя бы аскорбинки надо купить», — подумалось мне.

Тем же вчерашним способом «завёл» Игорька, и мы оба пошли навстречу вбегающей в павильон толпе детишек, одетых в матроски и бескозырки.

Приступая к съёмке, я мельком подумал о том, что Гошев может в любой момент войти и отстранить от работы, но теперь, когда Рустама Атаева не стало, уже было всё равно.

Гремела фонограмма оркестра. Взлетали из рук Игорька модели планеров. На фоне разноцветных сигнальных флажков, нарисованного морского залива с парусниками и чайками отплясывали матросский танец малыши.

В разгар съёмки, в какой‑то момент, когда я объяснял оператору, что перетягивание каната, входившее частью в состав танца, не нужно снимать отдельно, не нужно переставлять камеры, останавливать расплясавшихся детей, почувствовалось чьё‑то постороннее присутствие.

Обернувшись на миг, я увидел: в дальнем конце павильона в кресле сидит какой‑то элегантно одетый человек. Незнакомец фамильярно помахал рукой в знак приветствия.

И все оставшееся время до перерыва я спиной ощущал этого соглядатая, а когда погасли осветительные приборы и ребятишек опять повели переодеваться для нового номера, над ухом раздался насмешливый голос:

— Ну, Артур, никак не думал, что ты докатишься — снимать пионерышей. Как в незабвенные годы культа, старик!

Передо мной стоял Витька Дранов собственной персоной. Тот самый Витька, соблазнявший когда‑то длинноногими балеринами… Витька, ставший теперь знаменитой личностью, поэтом и прозаиком, объехавшим весь мир.

— А собственно, что ты здесь делаешь? — спросил я.

— Да подмахнул у Гошева договорчик на сериал, — беззаботно ответил Витька. — Пять серий. Сам напишу, сам поставлю. Кстати, не присоветуешь опытного оператора?

— Спроси у Гошева. Он присоветует.

Зиночка, осветители, даже Наденька — все стояли, во все глаза глядя на Дранова.

— Еще долго будешь снимать эту хреновину?

— Почему же «хреновину»? — Я старался говорить спокойно. — Часа полтора.

— Обожду, с твоего разрешения. Недавно в Чинечеза, в Риме, смотрел, как снимает Федерико, теперь поучусь у Артура. — Ерническая улыбочка зазмеилась на тонких губах Витьки.

— А вы знакомы с самим Феллини?! — вмешалась Зиночка.

— Мой друг. Нас в своё время познакомила Джина, — непринуждённо ответил Витька. — К нему в павильон так просто не войдёшь. Там поперёк входа цепь. Когда я пришёл, Федерико, конечно, велел меня пропустить, тут же погнал продюсера за чашкой кофе.

— А сейчас вам хочется кофе? — лезла из кожи вон Зиночка.

— Ваша сексуальность равна почти сорока процентам, — Витька даже согнул в полупоклоне лысеющую голову. — Не откажусь.

…«Зачем я ему нужен? — думал я, снимая следующий номер. — Принесла нелегкая… Большой борец против сталинизма, процветает при всех погодах. А вот Атаева нет на свете…»

Когда наконец съёмка кончилась и все распоряжения на завтра были отданы, Витька поднялся мне навстречу из‑за столика с чашечками кофе, протянул газету.

— Не забудь свой опус. Я прочитал. А также взамен на автограф взял телефон у твоей Зиночки. Не ревнуешь?

— Пошел к чёрту!

Дранов засмеялся. Он, не отставая, шёл за мной к лифту.

— Вот теперь узнаю. Прежний Крамер. Не понимаю, как тебя в кино занесло, да ещё снимать такую бодягу? Что происходит? Правдоискательная статейка, эти пионерчики… А где стихи? Если хочешь серьёзно, я ведь всё помню, читал — переводил тому же Феллини: «Снег перечёркивает звезды, не падает — перепадает, иду, глотаю зимний воздух и чувствую, что пропадаю…» Помню ведь, а?

В самом деле, он помнил. Помнил мои стихи тех лет, когда все мы только начинали, когда только прорезывались голоса, когда выходили в жизнь все вместе, не зная, кто чего стоит.