Владимир Файнберг - Здесь и теперь

— Как дела? — спросила Анна, лишь только я переступил порог.

Прошел прямо на кухню, стал вытаскивать и никак не мог вытащить из карманов пальто бутылки, пакеты. Анна помогла, повесила одежду на вешалку, усадила.

Бутылок с соком почему‑то стало семь. Не сразу сообразил, что это Анна уже позаботилась. Подумал: надо было позвонить ей, волновалась. Не было сил рассказывать о чём бы то ни было. Не было сил.

Передо мной стояла тарелка с дымящимся картофельным пюре и сосисками. Чай дымился в чашке. Поверху плавал кружок лимона.

— Очень прошу тебя поесть. Тебе тут дозванивалась Надя из киностудии и женщина из Союза писателей. — Анна погладила меня по голове.

Я поел, выпил чаю. И лишь потом увидел натаявшую с ботинок лужицу на полу, вымытом мамой.

— Спасибо. Тут чернослив, пожалуйста, проверни через мясорубку.

Вошел в комнату, раскрыл записную книжку, чтоб позвонить Наденьке, хоть на минуту отвлечься. Мелькнула страница с мамиными прыгающими буквами…

— Артур! Как я рада, что вы появились. У меня Костя болеет, в школу не ходит. Взяла бюллетень по уходу. И вот сегодня днём звонит знакомая, помните, у которой мы слушали Игнатьича?

— Помню.

— Представляете, что случилось?! Конец света не наступил! Игнатьич пришёл в милицию, говорит: «Вяжите меня, я вводил людей в соблазн!» Те его выгнали. Тогда он опять объявился на Рижском вокзале и стал там каяться… Забрали прямо в психбольницу. Наверное, нужно срочно встретиться, подумать, посоветоваться?

— Наденька, не могу.

— А почему у вас такой голос?

— У меня мама умирает.

Когда положил трубку, Анна спросила:

— Зачем ты так говоришь? Нехорошо говорить так…

Я смолчал.

Среди ночи поднялся, вышел на кухню, закрыл за собой дверь и, не зажигая света, сел за стол.

Вот тут, напротив, обычно сидела мать. Я представил себе её аккуратно причёсанную голову со сверкающими каплями воды на волосах после умывания. Почему‑то мама была связана с утром, только с утром, всю жизнь.

Закрыл глаза. В воображении пытался проникнуть за эти жаркие карие очи, за этот смуглый лоб, на котором почти не было морщин, проникнуть туда, в левую половину мозга, где произошёл разрыв сосуда.

Увидев наконец тёмное пятно разлившейся крови, приподнял левую руку, но привычного струения энергии не ощутил. И розовых полос не было видно. Включил свет. Сблизил пальцы левой и правой рук, развёл. Полос не было. Только теперь я понял, насколько вымотан, обесточен. К тому же трепетала боязнь навредить. Без обратной связи лучше было и не пытаться вмешиваться. «Скольким людям помог, а маме не могу», — с горечью подумал я. А может, вообще невозможно вылечить родного по крови? Вступают в силу законы генетики? Но вспомнилась совсем чужая женщина с воспалением седалищного нерва… Не смог не только вылечить — даже снять боль.

Подошел к окну, пригляделся. В чистом небе слабо мерцали звёздочки. Снова закрыл глаза. Перед мысленным взором торжественно и грозно возник ледяной, сверкающий звёздами космос…

И странное, ни с чем не сравнимое спокойствие нашло на меня.

«Смерти нет, — вслух сказали губы. — Нет смерти».

…В восемь утра Анна повезла меня в больницу.

— Не настраивайся на плохое, ладно? — поцеловала, передала сумку с продуктами. — После работы я тоже приеду к пяти часам, можно?

Поднимаясь на лифте, я думал о том, что забыл дома открывалку для бутылок с соком.

На этот раз не стал стучаться, отворил дверь палаты, вошёл, и первое, что увидел, — валяющееся на полу у материнской постели одеяло, раскрытую настежь фрамугу. Мать лежала под сбившейся простыней на сквозняке. Лежала низко. Голова её свалилась с подушек.

Схватил одеяло, накрыл её, приподнял, подсунул подушки под затылок.

Мать была в забытьи, тело дрожало, дыхание вырывалось с трудом.

— Мама, мама, ты слышишь меня?

Глаза её приоткрылись. Они смотрели невидяще.

— Это я, мама, мамочка ты моя, это я, Артур.

Губы её дрогнули, силились что‑то сказать.

Доставая записную книжку, авторучку, спохватился, что не закрыл фрамугу. Куцые верёвки свисали сверху. Я вскочил на подоконник, захлопнул её и, спрыгивая, только теперь обратил внимание: кровать, где вчера была маленькая старушка, пуста. Лишь скатанный матрац поперёк проволочной сетки.

— Мама, что ты хочешь сказать? Напиши. — Подставил записную книжку, вложил в пальцы здоровой руки авторучку.

Каракули налезали друг на друга. Цепенея, смотрел за тем, что появлялось на бумаге.