Николай Нароков - Могу!

— Я этого дня вот как ждал! — уверял он. — «Как ласки весны, как дыхания роз, как приветного быстрого взгляда!» У меня даже сердце кровью обливается, а вы…

— И надолго это? — невольно вырвалось у Юлии Сергеевны, хотя она совсем не хотела спрашивать об этом.

— Нет! — энергично стал заверять Виктор. — Дня два или три… Но мой фордик в ремонте, придется автобусом ехать, а автобус туда в семь утра отходит.

— Так что же?

— Придется рано вставать! — трагически вздохнул Виктор. — А у меня самый сладкий сон под утро!

— Очень жаль! — совсем холодно ответила Юлия Сергеевна и положила трубку.

Если бы Георгий Васильевич внимательно следил, он, может быть, заметил бы, что весь этот день Юлия Сергеевна была преувеличенно внимательна к нему, заботлива и ласкова. Она настояла на том, чтобы он пораньше кончил свои работы, а после обеда долго сидела с ним и убеждала «дать себе отпуск».

— Поедем куда-нибудь, хочешь? — уговаривала она. — На Ниагару, например… Почему ты не хочешь? А ты захоти!

— С удовольствием, с удовольствием… Обязательно поедем! — умиленно соглашался Георгий Васильевич. — Вот дай только закончить этот ивовский контракт, а тогда…

— Как мне не нравится, что ты ведешь дело с Ивом! — поморщилась Юлия Сергеевна. — Терпеть его не могу!

— Это у тебя, Юлечка, предубеждение… Конечно, он немного тяжелый человек, но кто ж из нас без недостатков? Я уверен, что и меня кто-нибудь терпеть не может… Ты, например! — пошутил он.

— Не говори, не говори! Не шути так! — взволновалась Юлия Сергеевна. — Я? Тебя? Терпеть не могу? Не смей так шутить!

— Ну, ну… Прости!

Потом Юлия Сергеевна ушла в сад и долго не возвращалась. Совсем уже стемнело, а она все еще сидела в саду. Елизавета Николаевна не выдержала, пришла за ней и привела ее в дом.

— Вечер такой сырой, а ты в одной легкой блузке! Разве можно так? Простудишься!..

И пока не легли спать, Юлия Сергеевна все время была задумчивая, молчаливая и тихая. А глаза ее смотрели грустно.

Чтобы не опоздать на утренний автобус, Виктор лег спать пораньше и поставил около себя будильник.

Станция автобуса была недалеко от его дома: минут 20 ходьбы. Он не вызвал такси, потому что всегда был рад пройтись пешком. «А то, чего доброго, разучусь ходить…

А у моих внуков ноги будут совсем атрофированы, как ушные раковины!» — шутил он. Вышел пораньше и шел медленно, не торопясь. «Я ведь, кажется, сто лет утра не видал!» Шел и поглядывал: то по сторонам, то на небо.

Улицы были еще почти пусты. Только редкие автомобили пробегали по ним: кто-то ехал на раннюю работу, молочники развозили молоко заказчикам. Низенькие домики, казалось, только что проснулись и после сна смотрели ласково. Занавески на окнах были еще спущены, и даже собаки еще спали. Газоны и цветники вдоль тротуаров были и свежее, и наряднее после прохладной ночи. И Виктору вдруг захотелось сшалить: снять ботинки и босыми ногами пробежать по мягкой, росистой, прохладной траве.

Недавно взошедшее солнце стояло еще низко, загороженное рядом домов, от которых через всю улицу лежала негустая тень. Но на перекрестке солнце открылось и обняло Виктора своим теплым светом. Виктор приостановился и дружески подмигнул ему: «Доброе утро, приятель!» И ему стало чуть ли не радостно оттого, что он поздоровался с утренним солнцем. Потом он сделал шаг вперед, чтобы идти дальше, но нечаянно увидел что-то и, замедлив со вторым шагом, приостановился.

Перед ним у какого-то чужого дома тянулся недлинный газон, на который косо падали солнечные лучи. И на каждой травинке, на каждой стеблинке, на каждом зеленом завитке лежала маленькая капля прозрачной росы. Роса еще не успела высохнуть и лежала обильно, щедро засыпая всю траву. И все ее капельки блестели под скользящим солнечным лучом: то чисто и бесцветно, то ярко и золотисто, то скромно и робко. И чуть только Виктор делал движение и слегка поворачивал голову, тотчас же эти блестки менялись, и там, где только что мигал рубиновый лучик, вспыхивал прозрачный алмаз.

Виктор слегка ахнул, как ахают простодушные люди, увидев диковинку. Он даже слегка приподнял брови и приоткрыл рот. Сам не заметил этого своего движения и продолжал так стоять: с приподнятыми бровями и с полуоткрытым ртом.

Сначала непроизвольно, а потом нарочно, он то делал полшага в сторону, то чуть-чуть отступал назад, то слегка поворачивался. Ему была совершенно понятна оптическая природа этой игры изящных вспышек, но было непонятно другое: почему эти вспышки так прозрачны и светлы, так глубоки и веселы? И он недоумевал: ведь он сотни раз равнодушно проходил мимо такой сияющей игры, но не смотрел на нее и не видел ее, а сейчас чуть ли не первый раз в жизни смотрит и видит. Делал осторожное движение головой и, не сводя глаз с намеченной золотой точки, смотрел, как она, оставаясь такой же чистой и прозрачной, вдруг начинала отсвечивать оранжевым отблеском или бросала яхонтовый луч. Он окидывал глазами всю площадку разом и видел, как она переливалась блестящими брызгами чистейших цветов, которых нигде и ни в чем больше нельзя было видеть. Вся трава была осыпана сверкающими искрами, и прелесть была не только в совершенстве их чистоты, но и в несказанной скромной простоте их сияния: ни надуманного старания, ни заносчивого чванства. Роса сияла с тем покоряющим простодушием, с той щедрой непосредственностью, с какой светило в небе солнце, с какой ласкал утренний воздух и синело в глубине небо.